Сергей Мильшин - Ворота Сурожского моря

Обогнув их, Семка спустился по ступенькам в каюту. На полу, скрестив ноги и баюкая руку, раздробленную кистенем, раскачивался знатный турок. Напротив возвышались Иван Косой и старшина Головатый Фроська.

– …это понятно, – услышал Загоруй окончание фразы, сказанной по-татарски Иваном. – Ты говори, ждет ли султан нападение на Азов, готовится ли?

Семка прислушался. Кудей-паша, звучно сглотнув комок в горле, тихо ответил:

– Султан не верит, что казаки рискнут напасть на такую грозную и хорошо защищенную крепость. О том же ему говорит и Калаш-паша, – он всмотрелся в лица казаков и даже перестал раскачиваться. – А вы что, и правда собираетесь на Азов?

Косой промолчал, а Фроська извлек из-за пояса саблю:

– Так точно, собираемся. И совсем скоро. Потому как Азов – казачья крепость. Ее тьмутараканские князья укрепляли. Потом наши предки много столетий с ее стен выход в море для Руси стерегли. А вы, османы, вообще самыми последними здесь заявились. Так что не сумневайся, возьмем и всех перережем вот этими вот руками, – он потряс здоровым кулаком с зажатой в нем саблей перед носом скосившего глаза турка. – Всех, кто там прячется, – и янычар, и купцов, что людьми, как репой, торгуют, порешим. А всех пленников – братьев и сестер наших, которых, слышали мы, в крепости больше двух тысяч, – ослободим.

Кудей-паша покосился на атамана:

– Неразумные казаки. Куда вам против стен Азова? Они выше ваших дубов, крепче ваших лбов. Саблями его не взять, а окромя них у вас все одно ничего нету.

– Посмотрим, – Косой кивнул старшине. – За борт Кудея, – и развернулся, выходя из каюты.

Старшина удержал его за руку:

– А может, выкуп возьмем? Не лишним золото будет.

– Поздно. Не успеют бусурманы расплатиться, мы вперед на Азов пойдем – не до того ни им, ни нам станет.

Головатый склонил голову, признавая правоту атамана. Кудей, сжимая губы, продолжал баюкать руку, словно не его судьба решилась только что. Оглядев внимательно сумрачную каюту, Семка только тут заметил в углу коморки коваля Гарха Половина, собирающего инструмент в кожаную крепкую суму. Рядом, скинутый на пол, валялся тяжелый и пустой металлический ящик.

Семка посторонился, пропуская старшину, шагавшего не глядя по сторонам и поддерживавшего под руку пашу. Тот не сопротивлялся, лишь, опустив глаза, что-то наговаривал побелевшими губами, наверное, молился.

Загоруй окликнул Гарха. Кинув последний молоток в суму, Коваль поднял голову:

– Чего хотел?

– Там внизу невольники цепами прикованы, ослободить надо.

Он закинул сумку на плечо:

– Я и сам туда собирался. Скоко их?

– Голов двадцать будет.

– Да… Долго возиться.

Пропустив коваля вперед, Семка следом поднялся на палубу. Казаки грузили последнее трофейное добро в струги. Бочки с порохом, селитрой и дорогой посудой спускали на веревках, мешки с продуктами, тканями просто перекидывали через борт. Три тела, завернутые в парусину, рядком лежали у мачты. Их тоже возьмут с собой. Семка еще не знал, кто погиб при захвате каторги, но про себя отметил – не очень удачно вышло: троих потеряли.

Муратко встретился у лестницы на верхней палубе. Вместе с Севрюком он толкал перед собой тяжеленную пушку к борту.

– Помоги Гарху, – обернулся он с перекошенным от напряжения лицом. – Мы тут уже заканчиваем.

Казаки спустились на нижний уровень. Опять ударил в нос тошнотворный запах. Гребцы, как один, обернулись. Оглядев ряды терпеливо ожидающих освобождения невольников, Коваль покачал головой:

– Это ж надо, во что людей превратили, – скинув сумку, порылся в ней. На свет появилось аршинное зубило. Гарх поднял инструмент, деловито разглядывая. Второй рукой вытащил тяжелый молот. – Жаль, одно зубило, быстрей справились бы. Подставляй железо.

Первый невольник, с радостью задрав ноги, кинул цепь, соединяющую ножные оковы, на поперечную балку. Семка, отворачивая нос, придержал ее. Пленный, словно извиняясь за причиненные неудобства, стеснительно улыбнулся.

– Скользкая, гадина, – Гарх приставив зубило к ржавому звену, размахнулся.

«Бах», – железо лопнуло, и струящаяся цепь потянулась, словно змея. Гребец медленно разогнул затекшую спину.

Провозились долго. Уже проводили на палубу еле передвигающегося Путилу Малкова. Уже два раза сверху заглядывал Косой и, покачивая сережкой в ухе, обеспокоенно интересовался, скоро ли закончат. Семка уже утомился наклоняться у каждого гребца. Особенно донимал запах. Он уже не раз и не два забирался на нижние палубы захваченных турецких галер, и каждый раз будто заново изумлялся царящим здесь запахам, в которых, казалось, жить невозможно. Но они жили! И ели, и спали, справляя под себя естественные надобности! Так было заведено на всех турецких галерах. Наверное, с точки зрения османов это было оправдано – не расковывать же каждого, кто захочет до ветру? Но казаки, своими глазами наблюдавшие отношения турок к рабам, в основном братьям-славянам, ненавидели извечных врагов еще крепче, до зубовного скрежета, до белой ярости в глазах. Еще после первой своей галеры, одуревший от удушающих «ароматов» и вида изнуренных до полусмерти гребцов, Семка Загоруй решил: если у него будет возможность выбирать между смертью и пленом, он выберет смерть.

Лишь где-то к середине работы он понял, что начал понемногу привыкать к вони и к виду истерзанных русских тел. Гарх тоже морщился, но терпел молча. Хорошо, цепи на кандалы ставили не толстые, и они сбивались одним крепким ударом.

Братья-близнецы, освободившись, предложили казакам свою помощь, но Семка решительно отправил их наверх – и так тесно, да и зубило у Гарха только одно. Наконец, последний невольник, скинув звякнувшие оковы, медленно побрел к лестнице.

– Ну, слава Богу, справились, – Половин быстро закинул инструмент в суму, и Семка спешным шагом направился следом за ним к выходу.

Над головой плыли туманные облака, закрывая чуть просвечивающееся сквозь них солнце полупрозрачной пеленой. Порванный парус громко хлопал на ветру, словно стрелял пистоль. Палуба опустела, только лужи крови и раздетые трупы татар, сваленные в кучу, свидетельствовали о гремевшей недавно битве. Семка продышался, выгоняя из легких запах человеческих испражнений. Увидев казаков, замахал рукой, поторапливая, перебросивший одну ногу через борт Косой.

Только казаки спустились по веревочному трапу в струг, как последний казак – Ратка Иванеев – выскочил из трюма каторги, словно ужаленный. Глухо протопав по скользким ступеням, бегом бросился к борту. Ему помогли спуститься, и несколько багров тут же оттолкнулись от судна.

В струге стало тесно. В носу высилась горбом наваленная куча трофеев и одна самая маленькая пушка, на корме в ногах у рулевого разместили еще две более тяжелые пушки, рядом выстроились ящики с ядрами. Невольников распределили по лодкам, и они, полураздетые, в разодранных рубахах и в штанах с огромными дырками, изможденно улыбались казакам, еще не веря в освобождение. Здесь же восторженно оглядывались, стараясь не мешать рассаживающимся казакам и стесняясь собственного запаха, юртовские близнецы.