Михель Гавен - Футляр для музыканта

– Там же уже подправили после 20 июля, – заметил Скорцени. – Тебе не нравится?

– Улучшений не видно, – ответил Алик уклончиво. – А для Миллера они разработали целую операцию. Этот его большевистский «спарринг-партнер», которого они подобрали, он сейчас находится в Карелии, второй секретарь их партийной организации там. Фон Херф торопится и подгоняет Кальтенбруннера. Это ясно – времени объективно мало. После октябрьского наступления большевиков финны отступили фактически до своей старой границы. Но обстановка на освобожденной территории мутная, есть еще люди, на которых можно опереться. Можно скорее внедрить агента, пока НКВД не начало ужесточать режим. После того как они там все прочистят, будет очень сложно. Желательно провести операцию как можно скорее. Выкрасть настоящего большевика с территории Карелии и заменить его агентом. Вот это их главная идея. По-моему, они сошли с ума, но, как понятно, нас никто не спрашивает. Все одержимы жаждой порадовать фюрера и заслужить его похвалу, а возможно, и очередную награду. – Алик усмехнулся. – А уж успехи евгеники, на которой наш фюрер просто помешан, не могут его не порадовать. А что там дальше будет с этим агентом – это никого не волнует.

– А как они нашли этого большевика в Карелии? – изумилась Джилл. – Это где-то очень далеко. Не на Украине и не в Белоруссии. Это как-то странно.

– Так же как и Миллера, нашли случайно, – ответил Скорцени. – Через картотеку адмирала Канариса, которая им досталась после переподчинения абвера. Этот господин Трохов, если не ошибаюсь, руководил большевистскими террористами, партизанами, так сказать, которые действовали у финнов в тылу. Абвер тесно сотрудничал с разведкой Маннергейма. Трохова пытались вербовать, искали подходы, но все бесполезно. Пока Красная армия терпела поражения, он на контакты шел, но очень осмотрительный, осторожный. Как понял, что ветер переменился, что успех теперь на стороне большевиков, все прекратил. Более того, связника сдал. Тот пытался на Трохова указать. Но не вышло, доказательств не было, так тот все устроил. Связник – из бывших русских аристократов, бежавших в Финляндию. Его расстреляли, конечно. Но у него в Финляндии осталась семья, и Кальтенбруннер рассчитывает на то, что они согласятся помочь, чтобы отомстить Трохову.

– Как я понимаю, если бы не смерть связника, с ним вообще можно было бы договориться, – предположил Науйокс. – Он бы не отказался пожить в безопасности где-нибудь на теплых островах, пока кто-то под его фамилией пытается увернуться от сталинского молота. Но этот факт не дает ему, конечно, шансов. Он будет уничтожен, это решено.

– Мама, ты думаешь, это им удастся сделать с талантливым музыкантом? Отправить его в лапы Сталина? – снова напряженно спросила Джилл.

– Нельзя сказать, что в наших лапах ему намного вольготнее, – усмехнулся Науйокс.

– Но мы, по крайней мере, европейцы, – возразила Джилл. – А там… Там просто – дикари.

– Судя по тому, что они творят в Польше, – это правда, – согласился Алик.

– Мама, почему ты молчишь? – Джилл неотрывно смотрела на Маренн, ожидая ее ответа.

– Ты знаешь, как я к этому отношусь, – произнесла та через мгновение. – Я категорически против. И это прекрасно известно Кальтенбруннеру. Да и рейхсфюреру тоже. Не сомневайся.

– Ты полагаешь, тебе удастся убедить их, что все, что предлагает этот фон Херф, – абсолютная чушь? – осторожно спросила Джилл. – Это возможно?

– Я надеюсь на это. – Маренн опустила голову. – Во всяком случае, я сделаю все, что от меня зависит.

Она старалась говорить спокойно, уверенно. Но, как никогда, в этом деле с американским музыкантом она чувствовала свое одиночество и всерьез не могла рассчитывать на поддержку тех, кто ее окружал. Даже сейчас, находясь в собственном доме, казалось бы, в кругу людей, с которыми она провела последние семь лет, и все они не раз оказывались в ситуациях, когда жизнь висела на волоске, и помогали друг другу – среди по-настоящему близких ей людей. Она понимала, что в ситуации с Миллером она останется одна.

Какие бы дружеские отношения ее ни связывали с верховными деятелями рейха – есть некие границы, на которых сталкиваются не просто честолюбие, карьеризм, желание испортить репутацию соперника и занять место поближе к начальнику. Эти побуждения свойственны в той или иной мере большинству людей как в тоталитарных, так и в демократических обществах. Это часть природы человека.

Но есть некие базовые ценности, от которых невозможно отступиться, так как именно они лежали в основе процесса, в результате которого эти люди собрались вместе и противопоставили себя всему остальному человечеству. Базовые ценности, которых она никогда не разделяла, некая первооснова, отличительный код, как в животной стае «свой – чужой». Код, по которому она для них всегда чужак, пленница, пусть даже и в золотой клетке, некое иное, а значит, враждебное существо.

И евгеника, эта любимая игрушка рейхсфюрера, мечта о создании идеального арийского человека, – это, безусловно, одна из таких ценностей. То, что роднит их всех – всю верхушку рейха, так же как идея насильственного принуждения к коммунизму и ненависть ко всему буржуазному сплачивает вокруг Сталина его сатрапов.

Основополагающая идея – вот с чем ей предстоит бороться в случае с Миллером. Создание «идеального» агента, человека-робота. «Идеальное» – вот слово, от которого замирают все нацистские вожди. Идеал – ради него они приносят в жертву целые расы, которые объявляют неполноценными. То, что не имеет недостатка. Чудовищная сублимация довольно-таки заурядных людей, получивших власть в результате послевоенной смуты, сумевших насадить свою идеологию в массы и вынуждающих служить их интересам многих способных и по-настоящему талантливых людей.

Можно бесконечно пользоваться поддержкой рейхсфюрера в том, что касается снабжения войск медикаментами, можно даже при наличии смелости и желания склонить его к гуманному решению по судьбе того или иного конкретного человека, которого переведут из лагеря в более комфортные условия содержания. Но бесполезно убеждать рейхсфюрера, что эксперименты над живыми людьми – это зло. Так же как его бесполезно убеждать в том, что евреев не надо уничтожать. Рейхсфюрер не может перестать быть рейхсфюрером. Это и есть те базовые ценности, покусившись на которые ты должен отдавать себе отчет, что ставишь на карту собственную жизнь. На кого она может опереться, в ком найти поддержку? Маренн задавала себе этот вопрос. И сама давала себе ответ – невеселый ответ. Ни на кого. Науйокс, как бы возмущенно он ни рассуждал о «новых придумках» Кальтенбруннера, на самом деле давно сделал ставку на того в тайной борьбе двух кланов вокруг рейхсфюрера, один из которых представляли как раз заместитель Гиммлера, Мюллер и Науйокс, а другой – более образованная и реально мыслящая часть аппарата, возглавляемая бригаденфюрером Шелленбергом. Даже Вальтер Шелленберг, который служил ей опорой всегда, пожалуй, отступится, только заикнись она, что намерена разоблачить человеконенавистнический эксперимент доктора Херфа. Он хорошо знает, что Кальтенбруннер давно задумал сместить его с поста руководителя Шестого Управления РСХА, и только расположение Гиммлера препятствует тому, чтобы эти планы осуществились. Что же, он сам, собственными руками это расположение разрушит? А ради чего? Ради спасения жизни одного американского музыканта? Пусть даже известного и талантливого. Впрочем, в том, что касалось Вальтера, Маренн не могла покривить душой, убеждая себя, что он смолчит. Нет, Вальтер не смолчит, конечно. Смолчит Науйокс. Скорцени тоже, скорее всего, смолчит. Шелленберг, конечно, не отступится, она понимала это. Он просто не позволит себе отступиться. Но последствия такого шага, которые она предвидела, могли привести не только к гибели Миллера, но и к смещению Шелленберга с его поста, а значит, вполне вероятно, к значительному ухудшению ее собственного положения, а главное – положения Джилл. Их вполне могли вернуть обратно в лагерь, и если бы речь шла только о ней одной, она бы могла быть уверена, что выдержит, но Джилл – ни в коем случае. Она погибнет – это Маренн осознавала со всей очевидностью.