Геннадий Андреев - Белый Бурхан

Родион посмеивался:

— Какой орех, дурни? Тут и кедра нет! Коренья они будут копать из земли, белок грабить… Тьфу ты! Зверя и птицу надо добывать!

Начал Родион силки да ловушки мастерить и по тем полянам, где заячьи пляски да хороводы кружились, ставить. В первую же ночь две из них захлопнулись. Вытащил Родион еще тепленьких зайчишек, к огню принес, а Фрол с Кузьмой носы набок поворотили, боясь оскоромиться:

— Прошел мясоед-то!

— Великий пост с чистой начался!

Облаял их Родион матерно, испек тех зайцев на углях и управился мигом в два присеста. Одного за ужином убрал, второй к завтраку в самый раз пришелся. Пошел снасти свои проверять, а там опять заяц лапкой сучит, попискивает. Принес и его, в шалаше на свою лежанку бросил, пошел дубину выламывать. Вернулся — нет зайца!

— Что за оказия? Ожил, что ли, да стрекача задал?

— Мы не видели, — отвели темноверцы глаза. — Молились мы.

Понял все Родион, но как голодных осудишь? К вечеру еще заяц и глухарь попались: один в давилку, второй в петле запутался. Утром на свежей зорьке Родион дубиной еще одного глухаря пришиб на току… Не столько сам ел добытое, сколько оно оживало и убегало. Темноверцы отнекивались попервой, а потом сдались:

— Чего уж там! Помрем без тебя, родимый…

— Хучь и во грехе, да не малой сытости при тебе! Но кончились заячьи свадьбы и тетеревиные тока, все чаще и чаще силки и ловушки оказывались пустыми. Нужно было на большого и сильного зверя выходить — гоном гнать в ловчую яму. С такой работой одному не справиться… Вывел темноверцев, расставил их, погнал лютым ором сохатого, а Фрол с Кузьмой вместо того, чтобы его к яме криками направить, сами к ней умудрились подлететь, от страха зубами клацая. Резанул сохатый через кусты — и был таков!

— Да, — сказал Родион тихо, — с вами наохотишься! Пропадайте вы пропадом, гнилушки!

И так хватил своей дубиной по подвернувшемуся пню, что тот загудел, как колокол.

На постоялом дворе обжитом ломовыми извозчиками и торговцами разного пошиба, иерей оказался диковинной фигурой — здесь священнослужители никогда не останавливались. Но в гостиницу с конем никто не принимал, а оставить его у коновязи на ночь-рискованно. Знакомых у Широкова не было, родственников и подавно. А здесь нашлись и приют, и постель, и стойло, и кормушка с овсом… Что до смешков за спиной и удивленных взглядов половых из кабака напротив, то они отца Лаврентия не трогали. Самое страшное, что могло случиться, уже произошло — глухая опала. Что последует за ней летом?

Половой долго смотрел на священника недоуменно, а переспросить не решался. Потом все-таки склонил напомаженную голову:

— Повторите, вашество-с…

— Графин водки и что-нибудь из закуски.

— Понял-с! Сейчас сообразим…

Тяжелая хмельная ночь доконала иерея. И утром, садясь на коня, едва не упал, скользнув рукой по луке седла. Извозчики загоготали было, но кто-то сердито шикнул на них и помог отцу Лаврентию. Будто в полусне он оставил город, выехал на тракт и опустил поводья, доверив себя коню, дороге и судьбе. Потом он где-то провел ночь, снова ехал, опять где-то спал в душной и жарко натопленной горнице. С кем-то о чем-то говорил, жаловался на проклятую судьбу…

Широков еще и сам не знал, как и с чего он начнет новый этап своей священннической деятельности, но понимал и осознавал пока одно: надеяться отныне придется только на самого себя! Нет топтателей троп, нет таскателей каштанов из огня, нет добывателей славы и высокого положения для других! Самому надо добывать свой хлеб насущный…

Уже вечерело, когда отец Лаврентий добрался до развилки дорог. Остановился, как витязь на распутье: налево пойдешь-в Чемале будешь, где есть с кем и пображничать, и посплетничать, и душу отвести; а направо дорога домой, к постылому храму, который возложен на него до самой смерти теперь и подобен мельничному жернову, который обязан вертеть без устали он, раб божий отец Лаврентий…

— В Камлаке переночую, если до Черги не доберусь! — решил иерей и сдвинул коня.

Тревожный закат взрывал небо: завтра будет ветрено и, пожалуй, можно застрять среди этих деревушек… Сколько времени потерял, пока приплелся сюда из Бийска, уже можно было и в Турате быть!

Чего-то испугался конь, отпрянул в сторону, и в ту же секунду страшный удар по голове потряс все тело отца Лаврентия, погасив закат в глазах я заложив уши тяжелым, все более и более нарастающим гудом…

Как только верховой грянулся о дорогу, Родион отбросил дубину и наклонился над добычей. Ладная шуба, хорошая шапка, теплые меховые сапоги, туго набитые седельные сумки, конь.

— Вот тебе и фарт! — хохотнул он.

Родион расстегнул шубу, начал ее сдирать с покойника, выпрастывая еще теплые и хорошо гнущиеся руки, обомлел, отшатнулся:

— Батюшки-светы! Да никак поп? Снова нагнулся над своей жертвой, решительно перевернул тяжелое тело и рывком снял шубу:

— Все едино теперь! Семь бед — один ответ…

Пять дней пришлось проболтаться Жамцу в седле, пока Диман, поменявшийся два дня назад с Азулаем местами, не поднял руку, останавливая всадников.

— Что такое — недовольно спросил Жамц, вполне освоившийся за это время с ролью бурхана.

— Мы приехали, бурхан. И надо подать знак мастерам внизу, а то они могут принять нас за чужих и взорвать плавильные печи, налив в них воды!

— Воды? Почему воды, а не пороха?

— Вода, попавшая в жидкий металл, взрывается лучше, бурхан.

Он снял ружье с плеча, сделал три выстрела в воздух, переждал немного и повторил сигнал. В ответ послышалось два выстрела. Мастер по металлу единым махом вскинул ремень ружья на плечо, с усмешкой посмотрел на Азулая:

— Они разрешили подъехать только нам с бурханом. Или возвращайся обратно, или жди… Наверное, кто-то опередил нас!

— Нас опередил кам Оинчы.

Диман удивленно посмотрел на бурхана и, развернув коня влево, повел его через забитые снегом кусты. Остановился, махнул рукой. Жамц послушно двинулся за ним. Скоро кусты сменились голыми каменными плитами, на которых скользили и разъезжались некованые копыта коней. Но Диман уверенно сходил вниз, не оставляя седла и почти не глядя на дорогу.

Его внимание давно уже приковал зеленовато-голубой столбик дыма, упиравшийся в низко нависшие тучи и расползающийся по ним во все стороны.

— Грязно плавят, — сказал он мрачно, останавливая коня и поворачиваясь в седле. — Слишком много меди подпускают в золото. Белый Бурхан будет недоволен!

Жамц усмехнулся: не иначе как проделки Оинчы! Потому и уехал, опередив их на целых два дня, если не пережидал, как они, непогоду… Никак не может пережить, что у него нет теперь золота!.. Сам добавил медь или сделал это по уговору с плавильщиками, которые от лишнего металла тоже не откажутся?..