Виталий Гладкий - Меч Вайу

Опия спала. Ее щеки порозовели, по-детски припухшие губы приоткрылись, обнажив сверкающие белым перламутром ровные зубы.

– Возьми, – отшельник протянул Марсагету алабастр. – По маленькому глотку перед сном…

Марсагет машинально взял крохотный сосудик, по-разившись внезапной перемене в облике старика: глубокая печаль затаилась в морщинах лица, голос дрожал, прерываясь; он стоял, сутулясь, словно тяжелый груз давил ему на плечи. Только теперь вождь заметил, что под рваным плащом старца топорщится горб. Не прощаясь, отшельник медленной походкой вышел из опочивальни…

Опия выздоравливала на удивление быстро. Уже к вечеру третьего дня она вышла во двор акрополя и некоторое время прогуливалась там, правда, не без помощи служанок, поддерживающих ее с обеих сторон. Марсагет не мог нарадоваться при виде здорового румянца на щеках и только изредка хмурился, вспоминая таинственного врачевателя – он исчез, словно сквозь землю провалился. Телохранители перевернули вверх дном весь Атейополис, но старика найти не удалось.

Никто его не знал и не видел, и вождь задавал себе не раз вопрос: каким образом таинственный врачеватель очутился в Старом Городе и как ему удалось незамеченным пройти мимо многочисленных дозорных? Но ответить на этот вопрос он так и не смог.

Опия часто и подолгу рассматривала алабастр. Она смутно припоминала косматую бороду старика, рваный плащ на его плечах, глухой голос, но вспомнить черты лица не могла. Жена вождя гладила черные лакированные бока алабастра, где рукой талантливого художника была тонко прорисована белой и красной красками сценка из жизни эллинов: мужчина-воин лежит обессилевший от ран, сжимая в руках меч, а юная грациозная девушка в исступлении протягивает вверх руки, творя молитву богам.

Однажды Опия уронила пробку, которой плотно закрывался алабастр, и, поднимая ее с пола, обратила внимание на странные закорючки, выдавленные в обожженной глине с внутренней стороны. Опия щупала их, словно слепая, все еще не осознавая, откуда ей знакомы эти замысловато переплетенные линии, заключенные в небольшой овал; и вдруг почувствовала, что теряет сознание. Слабый крик, похожий на стон, сорвался с ее губ, и подоспевшие вовремя служанки подхватили обеспамятевшую госпожу на руки…

Лик, серьезный и повзрослевший, вместе с другими подростками днями пропадал около валов: носил воду, хворост для костров, перетаскивал камни, тушил зажигательные стрелы – их бросали сарматы, чтобы поджечь близлежащие хижины и юрты переселенцев. Изредка он ухитрялся забраться на самую верхушку вала и, притаившись где-нибудь у кучи камней или бревен, наблюдал за вражеским лагерем, раскинувшимся по берегам озера и в степи. Возле юрт толпились воины, дымились многочисленные костры, изредка появлялся в окружении знати вождь языгов Дамас.

Сарматские наездники лихо гарцевали вблизи валов, вызывая защитников города на поединки, показывали с хохотом воинские трофеи – скальпы погибших в бою сколотов – и обзывали своих противников трусами, грозя сжечь Атейополис дотла. Сколоты только зубами скрипели от злости, глядя на безнаказанные выходки врагов, но в драки не ввязывались из-за запрета вождя племени. И только когда какой-нибудь наездник, увлекшись, приближался чересчур близко, сверху со свистом летели стрелы лучников, не знающие промахов. Сармат становился похожим на огромного ежа и на полном скаку вылетал из седла на жесткую земную твердь.

Иногда в каком-нибудь месте, чаще у северных, главных ворот, сарматы пытались забросать ров с водой вязанками хвороста и камнями, чтобы подступить поближе, но сколоты зло огрызались стрелами и дротиками, а если кому-то из врагов удавалось добежать до подножья вала, то и хорошей порцией кипятка. Правда, при этом и им доставалось: отряды прикрытия сармат густо сыпали на валы длинные стрелы из дальнобойных луков, и уже не один сколот сложил голову от смертоносных подарков врага. По ночам сарматы подползали к валам и, затаившись в кустарнике, терпеливо выжидали удобного случая, чтобы поразить стрелой какого-нибудь не очень осторожного воина из ночного дозора, если он появлялся на гребне вала. Сколоты тоже не оставались в долгу: уже несколько раз им удавались внезапные ночные вылазки, богатые на трофеи. А как-то брат Лика заарканил одного из военачальников аорсов и по этому случаю подарил Лику свой боевой лук, потому что теперь оружие знатного сармата принадлежало ему. И Лик настойчиво искал возможности испытать лук в настоящем деле. Поэтому он и старался всеми правдами и неправдами пробраться на валы, куда ребятне появляться было строго запрещено. Но Лику явно не везло: в тех местах, куда он забирался, сарматы не появлялись, а у северных ворот его драли за уши воины сторожевых постов и прогоняли, невзирая ни на какие уговоры.

Часто Лик навещал и осиротевший двор кузнеца Тимна, где стал желанным гостем и помощником. Так как для нужд обороняющихся требовалось много разнообразного воинского снаряжения, у наковальни теперь работал вместе с напарником Тимна и сын кузнеца – он был старше Лика на два года. Поэтому Лик нередко становился к деревянной раме кожаного меха и старательно раздувал пышущее жаром нутро старого, не раз и не два чиненого горна, чтобы помочь Ававос; теперь она, из-за отсутствия других мужчин в доме, занималась этой работой. К тому же в семье кузнеца и питались значительно лучше, чем домочадцы Лика, так как кузнечное ремесло высоко ценилось среди сколотов, а значит, и жили они побогаче, нежели скотоводы, имея возможность выменять за свои изделия вполне достаточное количество продуктов, чтобы удовлетворить насущные нужды. Обеды, которыми угощали Лика в семье кузнеца, были хорошим подспорьем в скудном пайке, ожидавшем его дома.

Лик помогал кузнецам отливать бронзовые наконечники стрел, потому что привозного железа было мало и его использовали только для ковки наконечников копий и дротиков, а также ножей и акинаков, очищал литейные формы от шлака и нагара, колол дрова, затачивал зубила. В скором времени он научился обмазывать огнеупорной глиной готовые акинаки перед тем, как сунуть их в печь, оставляя лишь узенькую полоску лезвия, чтобы железо приобрело необходимую прочность, научился по цвету раскаленной заготовки определять продолжительность ковки и даже как-то сварил обломанную ручку железных клещей.

Ававос, которую Лик подменял у кузнечного горна, тоже не теряла времени зря. С прошлого года под навесом лежала куча высушенной конопли, и Ававос связывала длинные стебли в пучки, окунала в воду, сушила, подвешивая корнями вверх, затем трепала ее на плоских камнях деревянным вальком – колотила подолгу, потому что силенок еще было маловато. Мать и Майосара, грустная и исхудавшая, занимались выделкой выменянных кож: прокуривали их дымом, дней шесть-восемь выдерживали в яме с золой, чтобы легче было удалить шерсть, счищали мездру, промывали, растягивали на плоских камнях и били по коже железными молотками, чтобы она стала мягче и тоньше. Потом, обрезав ненужное, долго выглаживали и лощили костяными ножами до полной готовности. Иногда Майосара закрывалась в хижине, где стоял небольшой ткацкий станок, и тогда мать, тяжело вздыхая, прислушивалась к стуку деревянных рамок, заглушающем негромкий плач.