Жеральд Мессадье - Сен-Жермен: Человек, не желавший умирать. Том 2. Власть незримого

Я вытянул меч из ножен и, приблизившись к алтарю, одной рукой схватил кубок, а другой нанес рептилии ужасный удар по шее. Клинок отскочил, и эхо удара было подобно звону бронзы. Но не успел я подчиниться голосу, как алтарь исчез и огненные колонны испарились в необъятности пространства. Тем временем отзвуки удара множилось, словно тысяча ударов были нанесены одновременно. Некая рука схватила меня за волосы и потянула к своду, который приоткрылся, чтобы пропустить меня. Вокруг роились призрачные тени — гидры, ламии, змеи. Вид меча, который я держал в руке, рассеял это гнусное сонмище, подобно тому как первые лучи солнца рассеивают зыбкие сновидения, порождения ночи. Поднимаясь все выше и выше сквозь оболочки сферы, я вновь увидел дневной свет».

Это было нереально, но правдиво. Именно так в глубинах самого себя и прожил он жизнь. Что знают люди о своей жизни? Это сон, который вам снится. Мелкие заботы и страстишки сознания делают человека слепым и глухим к подлинному миру, тому, где обретаются истинные силы — силы незримого.

К тому миру, где теперь обитает баронесса Вестерхоф.

Ему на глаза навернулись слезы. Почему? Наверняка из-за чувства отверженности, которое он некогда осознал у последователей Джелал эль-Дина эль-Руми.

Прожив жизнь, человек считает, что жил.

Ему хотелось кружиться в танце среди звезд. Но вместо этого он обмакнул перо в чернила.

«Едва я достиг поверхности земли, как мой невидимый проводник повлек меня еще быстрее. Скорость, с которой мы неслись сквозь пространство, невозможно сравнить ни с чем. Я с удивлением заметил, что вылетел из чрева земли в другом месте, гораздо дальше окрестностей Неаполя. Пустыня и несколько треугольных силуэтов было единственным, что я мог различить. Вскоре, несмотря на испытания, которые я превозмог, новый ужас охватил меня. Земля теперь казалась мне всего лишь далеким облачком. Я был вознесен на ужасающие высоты. Мой невидимый проводник отпустил меня, и я начал падать. В течение неопределенного времени я кувыркался в пространстве, а земля все шире развертывалась перед моим смущенным взором. Я уже мог подсчитать, через сколько минут разобьюсь о скалы. Но мой проводник, столь же стремительный, как и моя мысль, подхватил меня и снова понес, потом опять отпустил. В конце концов он вознес меня с собою на неизмеримую высоту. Я видел, как сферы обращаются вокруг меня и земли, движутся по своим орбитам под моими ногами. Внезапно гений, который нес меня, коснулся моих глаз, и я потерял сознание.

Не знаю, сколько времени я пребывал в этом состоянии. Когда я очнулся, я возлежал на роскошных подушках. Воздух, которым я дышал, был напоен ароматом цветов. Синее одеяние, усеянное золотыми звездами, заменило мою льняную тунику. Желтый алтарь возвышался предо мной. Чистое пламя горело на нем, не имея другого питания, кроме самого алтаря…»

Себастьян в изнеможении остановился.

Теперь его связывало с собственной жизнью только сознание Александра и еще Пьера.

Аскеза не была невинным упражнением. Она поглотила в нем животные клетки. Он принес себя во всесожжение на собственном алтаре — одновременно жрец, священный огонь и жертва.

Себастьян плохо читал книги, он принимал написанное буквально, тогда как это были всего лишь символы.

Он самого себя превратил в золото; отныне он был неизменен, неподвластен никакой порче.

Как он и предполагал после предупреждения герцога Вильгельма Гессен-Кассельского, маркграф Бранденбург-Анспахский пригласил его погостить в своем замке Трисдорф. Себастьян ожидал наихудшего: шестичасовые застолья, кровожадные охоты, костюмированные и гротескные балы, театр и достойное солдатни пьянство. Но он не мог отклонить приглашение: речь шла о его репутации.

Себастьян подписал свой ответ на приглашение: «граф Цароги». Несмотря на все поиски, он так и не приобрел полной уверенности, что где-то в Европе не осталось потомков Ракоци. Из двоих сыновей Ференца-Леопольда старший, Йозеф, умер в Турции всеми забытый, это точно. Другой, Георг, если и был еще жив, достиг весьма преклонного возраста. Впрочем, в том-то и состояла загвоздка: если он, Себастьян, является сыном Ференца-Леопольда от первого брака, то должен быть еще старше — совсем дряхлым старцем, если не лежать в могиле.

Себастьян мог, конечно, утверждать, что владеет эликсиром молодости. Это могло сойти. Но тогда возникало другое препятствие: были ли дети у сыновей Ференца-Леопольда? Неизвестно. Что касается их сестры Елизаветы, то Себастьян не нашел ее следов в архивах, но даже если она, выйдя замуж, перестала называться Ракоци, он рисковал вызвать гнев ее возможных потомков, раздраженных, что какой-то незнакомец присвоил себе столь прославленную фамилию, на которую только они обладают правами.

Конечно, Себастьян представлялся сыном какой-то Текели, а не урожденной Гессен-Ванфрид, но, в конце концов, у кого-то хранились церковные бумаги и письма, которые могли повредить его предполагаемой генеалогии. Так что лучше действовать осторожно. Вымышленное имя Цароги убережет его от прямого столкновения.

Тем не менее он отправился к маркграфу не без опасений, хотя и во всеоружии. Взял с собой самые элегантные наряды и самые броские драгоценности. Он не смог бы подготовиться лучше даже ради своего возвращения в Версаль.

Прием ему оказали любезный и лестный. Как Себастьян и рассчитывал, блеск его алмазов затмил недоброжелательность, а любопытство побудило к приветливости. К своему удивлению, он обнаружил среди приглашенных одну довольно известную француженку, некую Клерон, занимавшую покои на первом этаже. Клер-Жозеф Лерис, как ее звали на самом деле, [48] Присутствие Клерон в Трисдорфе во время посещения Сен-Жермена упомянуто в «Curiositaten der Literarisch Vorund Mittwelt». (Прим. автора.) была когда-то любимой актрисой Вольтера в Париже, но, приблизившись к пятидесяти годам, сошла с парижской сцены, предпочтя регулярное жалованье у маркграфа, которое достигало восьми тысяч флоринов в год (сумма значительная) за исполнение той или иной пьесы своего былого репертуара. Кроме того, ей тут предоставлялся кров, стол и служанка.

В первый вечер Себастьян был представлен другим гостям как граф де Сен-Жермен, но во второй маркграфиня спросила его — с непринужденностью, каждый оттенок которой был, должно быть, ею тщательно взвешен, — об имени Цароги, которым он подписал свой ответ.

— Маркграфиня, — ответил Себастьян тоном, которому постарался придать многозначительность, — родовые имена часто напоминают о страданиях, которые стараешься смягчить. Цароги ближе всего к настоящему.