Юрий Сергеев - Становой хребет

Кое-как вырвались, потом месяц в тайге хоронились. Тут откель ни возьмись сыскался отряд белых. Схлестнулись они с бандитами и порешили их начисто. Выучка сказалась.

Вернулись беляки на Лебединый и давай грабить почище хунхузов. Потом солдаты сделали у себя революцию, офицеров постреляли и ушли в Ларинск, а оттуда по домам.

Мне в это время так надоело бегать от бандитов, что уже воевал в отряде Журбина. Он погиб на Опаринском прииске, хороший был командир. Большевик. Вскоре очистили тайгу от белых и серых, я стал опять промышлять золотишком. Другова навыка боле нету.

Новая власть пока не возродила прииски к жизни, так и обитаюсь по тайге вольным старателем. Нечё гонять лодыря, пока ноги ходят.

Об одном только думку держу, чтобы напрочь освободилась тайга от банд и грабежей. Утомился до смерти страшиться кажнева шороха. Как думаешь, в будущности станет порядок на земле этой иль всё будут лихие люди колотить народ, отбирать добро?

— Не знаю, Игнатий, — засомневался Егор, — я ведь, сам толком нездешний. Уволок нас батя за кордон. Смутно представляю, что за жизнь была в России, окромя своей станицы, и что будет. Только в этой Манчжурии мне как-то не по себе, тошно жить среди чужих. Домой бы на Аргунь вернуться, да кто меня там ждёт.

— Ты ишо вьюноша, для суда людского грехов не завёл. Ежель нас перехватит банда — молчи. Я буду сам с ими гуторить, коли вынудят стрелят — бей главарей, а хунхузьё, как стадо, вояки никудышные, — хотел ещё что-то сказать, но перемолчался и долго оглядывал Егора со стороны, словно впервые увидал, — в станице-то родня осталась, Егор?

— Остались, дядья, тётки… друзей немало. Можно объявиться, Игнат? Я за отца не ответчик.

— Погодь до осени. Там видно будет. Вот сыщем фартовый ключик, потом оженим тебя на раскрасивой казачке. Чем худо?

— Что вы меня все женить надумали. Дома отец сбирается… Тут ты… Сам говоришь, что собака куда умней жены, на хозяина не брешет.

Одёжка высохла. Солнце жарит, можно голышом до вечера сидеть. Егор смотрел на реку и дивился, — неужто я сам прошёл этот перекат?

В этот день дальше не тронулись. Сушили подмокшие вьюки и припасы. Парфёнов разобрал взятую с собой небольшую сеть из конского волоса, позвал Егора на рыбалку.

— Свеженькой рыбки захотелось, обрыдла уже дичина, счас мы иё, голубу, прихватим перед исходом переката.

От одного конца сети идёт длинный шнур, поверх её балберки из бересты, снизу — окатыши свинцовых грузил. К другому концу сети Игнатий привязал сухую палку в руку толщиной. Перешёл вбродок на большой валун, там вырывалась из теснины струя реки и проносилась мимо глубоченной ямы.

Он замахнулся, кинул палку поперёк течения. Тонкая сеть расправилась паутинкой в воздухе и булькнула. Балбёрки заплясали в гребешках волн. Рыбак сноровисто отпускал с локтя петли шнура и, когда он кончился, сеть развернуло течением на плёс.

В том месте сразу же вскипела вода от рыбьих хвостов, шнур задёргался, а Парфёнов, сматывая его на руку, радостно крикнул Егору:

— Есть! попалась рыбёха! счас мы и выберем.

Балбёрки дёргались от рывков добычи, Егор не стерпел, тоже побрел к валуну. В сети запутались ленки, крупные хариусы и небольшой таймешонок. Повыкидав на берег рыбу, Игнатий снова расправил сеть, закинул её.

— Собери рыбёху и иди ставь котелок, — бормотнул молодому напарнику, — я счас заявлюсь. Ух, и попируем же!

Мокрый шнур опять задёргался в его руках. Егор собрал рыбу, ушёл к костру. Наскоро почистил чешую на плоском камне у воды, выпотрошил и промыл тёмных хариусов, хищно оскаленных леночков, толстошкурого таймешонка.

Котелок с доброе ведро скоро закипел. Егор пустил остро пахнущих сыростью рыбин в воду, она затопилась и покрылась белёсой пенкой. Ещё вздрагивали лопушистые хвосты, а со дна уже пошли гулять мелкие пузырьки, вынося кверху жирок навара.

Егор добавил соли, горсть сушёной картошки и сдобрил варево щёпотью перца. Когда Парфенов вернулся и развесил на жердях обвянуть сеть уха во всю бурлила, выплёскивая на жар костра душистую пенку, шевелила сбившуюся в тесноте рыбу.

Игнатий подошёл, снял котелок, с нетерпением зачерпнул деревянной ложкой набрякшую ароматом еду, обжигаясь, хлебнул и защурил от блаженства глаза.

— Бери ложку, Егор, а то один вылакаю. Сладость непомерная!

Ели щербу с сухарями, на чистой тряпице исходила парком белоглазая рыба, растопырив плавники. Игнатий в забытьи смаковал её, высасывая и разбирая по косточкам головы. Пиршество закончилось дегтярной густоты чаем и беспробудным сном в пологе.

Егор ночью просыпался, подкладывал дров в костёр и опять закрывал глаза, проваливаясь в исцеляющую дрёму. Руки и тело отдавали томной болью, свежий воздух, настоянный на запахах тайги и реки, хмельно остужал голову, вливая силы.

Наутро ещё сварили щербицы, наелись до отвала, передохнули за чаем и быстро собрались. Парфёнов оттолкнувшись от берега, распахнул широко руки, загорланил песню, поводя вокруг шалыми глазами:

Егор весело подхватил со своего плота. От избытка чувств взлаяла и завыла Верка, вслед за непутёвыми хозяевами. Усталая от порогов, перебаламученная вода мерно покатила их вниз.

Поросшие густыми ельниками устья неведомых речек, распадки по ним уходили в безлюдье и дикие места, туда валом шла на нерест рыба, в брачных песнях продолжали свой род глухари, вставали на шаткие ножки явившиеся на свет шоколадного меха тугуты-оленята у осторожных сокжоев, свои владения блюли медведи, прорастали сквозь старый тлен диковинные травы, чтобы расцвести в короткое лето, дать семя и увянуть навеки.

Временами подступали к реке чистые леса гладкоствольных сосен на пологих склонах, огромные тополя и чизении, смешанные с берёзой и еловой гущью, заполняя широкие острова. Ни следа человека, ни даже намёка, что он есть на этой земле.

Суровая в своей неброской и величественной красоте природа остерегала могучей силой.

Глухомань, жившая своими законами многие века, недоступная, привыкшая к сменам тепла, холода, гроз и метелей, открывалась в позолоте солнца, хотелось остановиться и пройти за кривуны, перелезть через хребты, окинуть любопытным взором никем не виданную ширь спящей земли.

А птицы всё беспрестанно летели на Север, их необоримо тянуло туда, к родным местам.

Полдничали уже далеко от мудрёных порогов на обширном, заросшем ерником и поднебесными елями острове. Все перекаты, что они теперь проходили, казались Егору игрушечными и смирными.

Игнатий подточил пилу, пока варилось мясо, они свалили ель в обхват толщиной. Отпилили от комля чурку, из неё приискатель выколол две широкие плахи.