Юрий Сергеев - Становой хребет

Крупные и сильные струи хлестали по молодой листве на берёзах, топотали по земле, осекая поросль травы. Озорно хихикнув, Нэльки прижалась мокрым зверёнышем к Игнатию, обняла руками за крепкую шею.

— Согрей меня, амикан. Лушка совсем мокрый, как рыба…

— Тю-ю, дуреха, нашла время… не терзай вон завидками парня. Отвяжись. Чую, доиграемся мы опять с тобой до приплоду. Гос-с-споди-и-и, прости грехи мои тяжкияа… З-забубённая г-головушка-а, до чево ж ты меня-а довела-а.

Егор, отвернувшись, дёргался от смеха.

Опустошённые тучи убрались насовсем за сопки, поморосили мелкие капли и стихли. Верка деловито отряхнулась, побежала куда-то по залитой водой звериной тропе.

Птицы разом взялись переругиваться с далёким и уже нестрашным громом, деревья, как живые, встряхивались от воды, качали освежёнными ветками.

Потревоженный муравейник закипел работой, а помолодевший приискатель удало обнимал свою мокрую княжну. Пронзительно и насмешливо заорала кедровка над их головами, атаман очнулся от своих дум и погрозил сварливой птахе кулаком.

— У-у-у, курва, расхлебанила глотку. Не пожалею на тебя для Веркиной услады патрона.

Кедровка ему не поверила, взобралась повыше на дерево и пуще заголосила, объявляя окрестной тайге о приходе людей. Солнце кочевало к ночёвью, и двигаться дальше не было смысла.

Затаборились, просушили одежду, подмокшие вьюки, Верка прихватила и нагнала под выстрел раззяву-глухаря, стремительно вывернулась из кустов, высоко вспрыгивая, ища глазами упавшую птицу, и радостно свесила набок язык, придавив её передними лапками.

Где-то ещё погромыхивало, а земля уже отогрелась от холодной влаги, туманила испарениями заходящее солнце. Игнатий барином сидел в пологе, вытянутыми губами дуя на обжигающий чай, поглядывал на Лушку, теребящую в издальке глухаря, и оправдывался тихим голосом перед Егором:

— Бедовая тунгуска, прямо страсть бедовая… и тут, брат, от бабья спасу нет. Нигде от них не схоронишься, изымут на свет божий. Хват девка… Гх-м… Ты уж прощевай старого дурака.

— А мне, что за дело, видать, у ней величие духа посильней твоего, — рассмеялся Егор.

— Эт точно сказанул… Охмурила меня на преклоне годов. Да ишо сына вон привела, не знаю, — радоваться иль в прорубь головой сунуться. А ить надо радоваться, как-никак, родная кровушка сыскалась. Теперь это — самый близкий мой человек.

— Как он там без матери будет, кормить же надо?

— Ежель в меня удался, на оленьем молоке не помрёт, оно шибко пользительное. Да уж вскорости доберёмся, отправлю деваху восвояси. С ней я и про золото забуду напрочь. Кстати, золото по-эвенкийски зовётся — могун. Грозное что-то в звуках этого слова и тревожное. Могун! Как колдун, слышится мне.

Луша проворно готовила ужин. Зардевшимся от пламени лицом изредка поворачивалась к фартовщикам и одаривала их кроткой улыбкой.

Егор отворачивался с видимым равнодушием, губы расплывались в ответной улыбке. Перед сном Игнатий спровадил его поглядеть оленей, не разбрелись ли… Когда Егор вернулся, они уже мирно спали в пологе.

Он покрутился возле костра, попил остывшего чая и, не рискнув спать на сырой земле, потеснил молодых. Лушка-Нэльки ворохнулась во сне и крепко прижалась к его спине. У парня тоскующе зашлось в груди, занемело, припомнилась Марфушка.

Она и позвала его в сказочные страны сновидений. Плясали там девки в ажурных чулках, гонялся за ним офицерик со шрамом во всю щёку и огромным маузером, а ноги ватно слабли и подступал ужас…

Полную неделю они кочевали в сторону закатов. Дни становились необъёмно большие, на ночь едва притемняло, и опять вылазило молодое, умытой росой солнце, оглядывая порядок в тайге.

Связки оленей то продирались через непролазную чащобу стлаников, то петляли по безымянным долинам ручьёв, вброд переходили речушки и взбирались на крутые сопки.

Егора всё больше ворожил этот необузданный простор безлюдной земли. Часами он мог глядеть с увалов на безграничную кипень лесов, хаос вздыбленного Станового хребта на горизонте, волнистую сглаженность сопок.

Где-то далеко горела тайга, когда ветер поворачивал в их сторону, наносило костровым дымком.

Игнатий уже не раз, останавливаясь на днёвку, проверял с лотком ручьи, бил небольшие езенки — пробные шурфики и, наткнувшись на мерзлоту, безнадёжно махал рукой. Куда вился караван оленей — было ведомо только ему.

Неожиданно похолодало и выпал снег по колено. Два дня квасили его ногами, потом в день потеплело и растаяло. Появились комары. Здоровенные слепни — пауты одолевали оленей.

Верку допекали они до истерического лая. Ландышным разливом отцвела брусника. Одним утром Егор привычно собрал оленей, начал их вьючить, но Игнатий позвал сонным голосом из полога:

— Не суетись, брат, пусть кормятся и отдыхают. Пришли мы на место, хотел я дальше по реке двинуть, да передумал. Если руки чешутся, иди наруби жердей для лабаза. А то медведи весь наш провиант сожрут.

Егор с радостью кинулся в тайгу, выбирая прогонистые лесины. К обеду натаскал целый воз жердей, набрал чайник воды и присел у костра. Игнатий вылез из полога, неторопливо обулся и уставился на огонь, выбирая из бороды сосновую хвою.

— Вот ить, ёшкина вошь, так привык к Лушке, что отправлять жалко, — он покачал распатланной головой и невесело улыбнулся

— Пускай остаётся.

— Не-е за столь вёрст переться ради бабы? Завтра — за дело, хватит прохлаждаться.

— В Харбин-то ходишь за чем? Тоже за этим.

— То — другое дело. Там роздых, широта натуры прёт, ясно дело. А эта же, вроде, как жена стала, да и малец без неё тоскует. Ить жалко ево; пущай едет с Богом. Лесу ты наворотил, нам и на землянку хватит.

Чай допивай, зачинаем иё копать вон он том сухом бугорке. Маленький ключик рядом с водой для чая, и скрыта будет от дурного глаза кустами.

— Неужели ещё может кто сюда забрести в такую даль?

— Х-хэх! А, как же… Для вольного старателя преграды нет, где хошь встретишь нашева брата. Сюда, конечно, не каждый сунется без вьючного тягла, но, что не бывает. Остерегаться надо… Верку бы не стерять, она дюже ушлая, не позволит врасплох сонными взять. Эй, Нэльки, вставай! Кормить мужиков пора. Эко разоспалась, ухайдакалась в путях-дорогах.

Из полога влезла заспанная Лушка, надела торбаза на ноги и скривила плаксиво губы.

— Тебе нато помогай могун искать. Отец ходи не ната.

— Тю-ю, девка, сдурела? — рассердился Игнатий. — Да мы счас, как начнём махать по разным сторонам, до осени не словишь… И ребёнок у тебя там. Завтра отправляйся. Как охота будет, летом прискачешь налегке. От морока, чё делать… хучь женись!

Лабаз рубили в глуби леса, саженях в двух от земли, на четырёх стоящих вразброд лиственницах. Первым делом Игнатий сладил лестницу, а уж потом взялся высекать зарубки на высоте и крепить в них жерди от дерева к дереву верёвками.