Александр Кривицкий - Тень друга. Ветер на перекрестке

— Вставай немедленно. Дело плохо.

— Ну, что еще?

— Вставай, я тебе говорю. Наши отступили. Мы одни.

— Ну ладно, — сказал я, едва выплывая из сонной бездны. — Что такое? Кто отступил?

— Вставай, несчастье мое. В редакции никого нет. Отступили и нас забыли. Хочешь остаться у гитлеровцев?

Я посмотрел на часы. Батюшки, одиннадцать часов белого дня. И никто еще не звонил по телефону, действительно странно. Пока я одевался, Павленко не без волнения рассказывал: он обошел весь этаж — ни души. Никого из нашей оперативной группы нет. Редактора нет. Никого нет.

— Давай скорее в город, — говорил Павленко. — Ты что, хочешь, чтобы я выносил тебя с поля боя? Вон во дворе уже, наверное, немецкие автоматчики.

Я отдернул светомаскировочную штору. На улице шел густой снег, и сквозь пересечения белых полосок бумаги, наклеенных на стекла, виднелась лишь белая пелена мутного дня. Черт возьми! А что, если в самом деле?..

Тринадцатого октября на собрании партийного актива Москвы А. С. Щербаков сказал: «Не будем закрывать глаза — над Москвой нависла угроза».

А с двадцатого октября Государственный Комитет Обороны ввел в Москве осадное положение.

Шестого ноября я слушал доклад Сталина в подземном зале станции метро «Маяковская».

Шестнадцатого ноября началось второе генеральное наступление Гитлера на Москву. Завязались страшные бои. Двадцать восемь гвардейцев-панфиловцев совершили беспримерный подвиг у разъезда Дубосеково. Противник, еле дыша, истекая кровью, все еще наступал. Это все так! Но чтобы оперативная группа редакции получила приказ эвакуироваться... Нет, того не может быть!

Мы вновь, уже вдвоем и рысью, обежали наш этаж. Он был пуст. Какая-то нелепица! Не могли же ребята но зайти к нам, не разбудить, забыть. Не те люди.

— Ты будешь заниматься психоанализом или действовать по обстановке? — решительно спросил Павленко.

Он был прав. Все непонятно. Но времени терять нельзя. Мы надели шинели, нахлобучили ушанки.

— Спустимся по внутренней лестнице во двор, а там посмотрим, на улицу не надо, — сказал я, и мы понеслись по коридору.

И вдруг за спиной, вдали, послышались тяжелые шаги. Мы мотнулись к стене, выхватили пистолеты и обернулись. Навстречу нам шел полковник Карпов. Да, это был он. Плотный, коренастый, с кривинкой в ногах. Он.

— Куда это вы бегом? Что случилось?

— Вот именно, что случилось? — сказали мы хором. — Почему ты здесь? Где все? Где редактор? Что происходит?

— На какой вопрос отвечать раньше? — поинтересовался Карпов. — Я здесь дежурю. Отлучился на полчаса, оставил вместо себя Боброву. Но она смылась. Взгрею. Люди разъехались на фронт. Редактор тоже уехал.

— Почему разъехались?

— Как почему? Сегодня же воскресенье. А почему вы вынули пистолеты? Что с вами? Откуда такой боевой вид в коридоре? — Карповым овладели смутные подозрения.

Следовало быстро справиться с положением, иначе позор и хвост насмешек, который будет тащиться за тобой до гроба.

— Да вот хотели поменяться, — выпалил я и подбросил на ладони свой «вальтер».

— По-моему, он меня хочет обдурить, — подхватил Павленко, — как думаешь? — И ткнул рукояткой «ТТ» в грудь Карпова.

— Какие могут быть разговоры, — серьезно ответил полковник. — Менять советский «ТТ» на немецкий «вальтер» — с ума сойти! — И веско добавил: — Наше оружие — лучшее в мире.

— Ну вот, — сказал с артистическим раздражением Павленко, — два часа от него отбиваюсь, пристал меняться — не оторвешь. Чуть было не отдал. Спасибо за поддержку.

— Как можно, — продолжал Карпов, — это же чепуха. Был у меня «вальтер». Я его на гранки клал, чтобы не разлетелись. Как ветер на улице — так бумаги со стола веером, угловая комната.

— Ну, ну, ты не очень, — обиделся я. — Убойность у «вальтера» слабее, но зато он легче.

Разговор прочно перешел на личное оружие. Но из распахнутой двери редакторского кабинета послышалась трель вертушки, и Карпов бросился туда, крикнув:

— Зайдите, продолжим...

Мы стояли молча, глядя друг на друга. Воскресенье. Мы забыли, какой сегодня день. С воскресенья на понедельник газета не выходила, но фронт был рядом, и все уезжали в воинские части за информацией, материалом, ознакомиться с обстановкой на месте. Обычно уже в субботу вечером начиналось распределение — кто куда. Но мы приехали ночью и не вспомнили — воскресенье.

— Ты знал, — взбесился я, — ты знал и просто разыграл меня.

— Клянусь пророком, — молитвенно сложил руки Павленко.

— Ты знал, — заорал я, — этого я тебе не прощу!

Послышался голос Карпова. Он стоял в проеме двери.

— «Вальтер» — даже смешно. Ну как его можно сравнивать с «ТТ» — это же как вилка и нож. Можно сравнивать? Для бумаг если, другое дело... А куда же вы все-таки собрались?

— Мы — на фронт, — спели мы опять хором.

— Вы же только вернулись. Хотя — воскресенье. Ну, давайте я вам выпишу предписание.

— Не надо, — сказал я, — мы вчера закончили поход у разведчиков, а у них печати не было. Так что предписание не отмечено. Можно ехать по старому...

И мы снова поехали в Панфиловскую дивизию. Разыграл ли меня Павленко или он действительно поверил в возможность того, что нам померещилось этим утром, — я так и не узнал. Он отшучивался. Но я не столь уж настойчиво добивался истины.

Важно было другое. Положение под Москвой стало критическим. Планы Верховного командования «Красной звезде» не докладывались. А то, что мы видели, не вселяло бодрости. Наши дивизии стояли насмерть в подмосковной обороне. Разъезд Дубосеково, у которого сражались двадцать восемь героев-панфиловцев, был в руках противника.

Я еще не знал последних слов политрука Клочкова-Диева: «Велика Россия, да отступать некуда — позади Москва», — но мысль, а вместо с ней и слова эти уже жили в сердцах всех, кто находился на фронте или рядом с ним и думал о судьбе столицы.

Тетива обороны звенела, натянутая так туго, что невольно душила тревога, а вдруг лопнет? Но жила неиссякаемая надежда: с этой тетивы будет спущена стрела наступления.

Поскольку зашел разговор о подвиге панфиловцев, я хочу прервать рассказ о нашем смятении в пустынной редакции и вспомнить дни рождения поэмы Николая Тихонова «Слово о 28 гвардейцах», — правда, для этого нужно забежать чуть-чуть вперед. В марте 1942 года он прилетел из Ленинграда в Москву, в командировку.

Был он моложав, с юношеской талией, удержанной блокадой Ленинграда, со смугло-красным лицом, прихваченным стужей, с тысячей вопросов о Москве и о Павленко. Старые друзья, они познакомились еще в 1924 году в Тифлисе, где Петр Андреевич работал в газете «Заря Востока».

Однажды, в ответ на послание Тихонова, Павленко словно поклялся: «То, что написал ты о нашей дружбе, всегда было ясно мне, но написанное приобрело новый, более мощный смысл, и я могу действительно сказать, что это на всю жизнь, через все, до конца».