Тим Уиллокс - Религия

Она достала из кожаного футляра на шее свое магическое стекло, приложилась глазом к окуляру и наставила медный цилиндр на луну… Раскрутила колесики из цветного стекла. Она не видела ничего, кроме цветных всполохов. С момента приезда на остров она лишилась своего умения видеть. Возможно, эта потеря постигла ее из-за зловещей ауры войны. Или, может быть, потому что она так сильно влюбилась.

Ампаро сидела на скале, пока луна не завершила свой поход по ночному небу и не зависла печальным призраком на западной кромке Творения. Восточный горизонт заалел у нее за спиной, и в бледном сиреневом свете она увидела, как четыре десятка турецких кораблей вошли в залив и растянулись друг за другом вдоль непреодолимой цепи, которая скрывалась из виду где-то за клочком земли, на котором был заперт Тангейзер. На выходящем в море краю острова вспыхнула гирлянда огней, окружившая пролив, ведущий к Сент-Эльмо. Огни выстрелов прокатились широкой дугой по склонам холмов, когда четыре тысячи мушкетеров, выстроившиеся в один немыслимый строй, дали залп. Галеры завертелись на якорях, с их палуб палили пушки. Холм Скиберрас, кажется, начало рвать расплавленной землей, когда сотни дьявольских осадных орудий загрохотали в унисон. И где-то посреди этого ада находился ее любимый.

Пятно расплывалось по поверхности холмов, она смотрела не моргая, сердце дрожало в груди, кровь застыла, когда десять тысяч голосов закричали от ненависти, разрывая ей душу. С разгромленной стены форта в ответ треснул жалкий выстрел, и потрепанное знамя поднялось на фоне уходящей ночи.

Она поняла, что на самом деле увидела все это в своем стекле. Вечный хаос. Правление неправых. Пропасть, в которой исчезли навеки гармония и порядок. Она снова подняла стекло и наставила на пока еще не взошедшее солнце. Она раскрутила колесики. Цвета менялись, замедляя ход, красный цвет затопил ее, залил ее разум, Ампаро подумала, что это кровь, затем на миг, миг кошмарный, бесконечный и реальный, красное превратилось в платье, оно было на женщине, и эта женщина в красном платье болталась на конце веревки, затянутой вокруг ее шеи.

Стекло выпало у нее из рук на колени. На миг Ампаро сделалась глуха к реву пушек и слепа к их огню, к зарождающемуся дню, она не ощущала запаха моря, и ее кожа не осязала прохладного утреннего ветра. На языке был вкус чего-то плоского, безжизненного, горького и холодного, как медь. Она засунула стекло в кожаный футляр, поднялась на скале и вышвырнула стекло в море.

Оно исчезло без всплеска. И в миг исчезновения ведьминского стекла что-то ценное внутри ее умерло, а что-то новое народилось. Она будет встречать будущее, ничего не зная о нем, а настоящее так, как она никогда не осмеливалась раньше, — с надеждой. Ангелы покинули ее. А она не знала, как обращаться ко всемогущему Богу, потому что раньше ей и в голову не приходило призывать Его. Ампаро повернулась спиной к устроенному смертными хаосу, закрыла глаза и сцепила руки.

— Прошу Тебя, Боже, — сказала она. — Защити мою любовь от беды.

Она открыла глаза. Из-за грандиозного края мира поднималось на испещренное синяками облаков небо багряное солнце. В ответ на свою молитву она не услышала ничего, кроме рева мусульманских орудий.

Суббота, 16 июня 1565 года

Форт Сент-Элъмо — крепостной вал — кузница

Самое удивительное открытие, сделанное Орланду: сражение — это работа. Страх, вонь, жуть, ярость, иногда приступы паники или веселья, ненависть, верность и героизм — все это составляло какую-то часть его фантазий, основанных на байках, которые он слышал за свою жизнь. Поскольку эти байки были короткими, то и битва в его воображении состояла из нескольких воодушевляющих переломных моментов, полных драматизма. Но шесть, восемь, даже десять часов массового побоища состояли в основном из однообразной, изматывающей деятельности. Это то же самое, что обтесывать камни на нестерпимой жаре, пока кто-то пытается ударить тебя в спину. Это самый тяжелый, изнурительный труд из всех существующих, а уж Орланду, который целыми днями отскребал галеры, был знаком с тяжким трудом. Иногда пара воинов из разных лагерей останавливались по молчаливому обоюдному соглашению в разгар битвы. Они опирались на копья, как на лопаты, переводя дух, а потом кивали друг другу и начинали драться снова и дрались, пока один не убивал другого.

Первую атаку в этот день начали сумасшедшие: дьяволы, одетые в шкуры леопардов, волков и диких собак. Солнце блестело на золотых пластинах их шлемов, и им было совершенно наплевать на собственные жизни. Айялары — так назвал их Тангейзер; они жевали гашиш, курили коноплю и всю ночь декламировали стихи, подогревая свое безумие. Некоторые неслись в атаку совершенно голые, и члены подпрыгивали у них между ног. Они пробились через кучи фекалий и тучи мух, протопали по черным лопающимся трупам, которые усеивали всю землю за стеной, пинками расчистили себе путь через стаи недовольно ворчащих и хлопающих крыльями стервятников, не желавших улетать. Они кинулись к стенам с «кошками» и лестницами и были перебиты аркебузирами, уничтожены анфиладным огнем с выступов стены, словно единственной их целью было оставить в стонущем рву еще и свои тела.

Когда их остатки вскарабкались обратно на захваченный равелин, толпа дервишей, завывая, ринулась по пути в свой рай. За ними последовали пехотинцы-азебы. И из слепящего полуденного солнца, в звоне своих колокольчиков и грохоте барабанов появились янычары и тоже бросились в драку. Время от времени они скатывались с насыпи и пытались лезть вверх прямо по стене, только для того, чтобы потом отхлынуть назад кровавой волной.

Все это было бессмысленно.

Тангейзер решил избежать тягот рукопашной, упражняясь вместо этого в меткой стрельбе. К своему колесцовому ружью он прихватил длинный турецкий мушкет из пирамиды захваченного оружия, который заряжал Орланду, и бродил вдоль стен за спинами копейщиков, прицеливаясь через амбразуры и собирая ужасную дань с рядов офицеров Мустафы-паши. С полдюжины раз он стрелял и в самого Мустафу, который вместе с Драгутом Раисом командовал этим безумным театром со своего равелина. Но должно быть, Аллах защищал умудренного командира — хотя Тангейзер уложил к самым ногам Мустафы троих его телохранителей, добиться большего ему не удалось, и не только ему.

Для Орланду тащить двенадцатифунтовый мушкет, десять фунтов пуль в мешке и тяжелую флягу с порохом было едва ли легче, чем таскать бадьи с хлебом, и гораздо страшнее. Чтобы зарядить мушкет и выстрелить, нужно было сделать двадцать два движения, и двадцать одно из них приходилось на его долю. Если он пересыпал порох, а стрелявшего в результате едва не сбрасывало со стены отдачей, на него сыпались проклятия и подзатыльники. Древки копий и локти били так же больно, как и прежде. А перегревшийся ствол ружья обжигал руки. Искры дождем сыпались за шиворот, под нагрудник, под которым и без того было жарко, как в печи. Черный порошок ел глаза, от дыма саднило горло. Временами его бросало в пот, когда он ронял флягу. Стрелять ему не разрешалось, чтобы не тратить драгоценные заряды. Но, несмотря на гневные вспышки, Тангейзер вел его за собой. Иногда хвалил, иногда давал совет. Хлопал по спине или мрачно улыбался. Шутил и смеялся. И смотрел на него с такой неприкрытой симпатией, какой Орланду не ощущал ни разу за всю свою жизнь.