Тим Уиллокс - Религия

— Я никогда не знал другой женщины, — сказал он.

— Как и я — другого мужчины, — отозвалась она.

— Разве мы вдвоем не сможем снова раздуть любовный огонь?

Карла отрицательно покачала головой.

— Я не смогу.

— Потому что я занимаюсь такими делами?

— Потому что то, что было между нами, теперь в прошлом.

Она сама не понимала, почему сказала то, что сказала потом. Она хотела отделаться от него. Она хотела избавить его сердце от напрасных надежд. Она хотела сказать ему правду.

И вот она произнесла:

— И потому что я люблю другого.

Влажный блеск исчез из глаз Людовико так быстро, что Карла подумала, не почудилось ли ей. Теперь на нее смотрел человек, для которого бездонная пропасть была привычным домом. С тем недоверием, какое выдает опасение услышать обратное, он спросил:

— Германца?

Карла давно уже позабыла о своем инстинкте самосохранения. Она слишком далеко забралась в эту паутину. И не знала, как выйти обратно. Поэтому она рванулась вперед.

— Матиаса Тангейзера, — сказала она.

— Тангейзер мертв.

— Может быть.

— Только пловцы спаслись из крепости. Остальных турки предали мечу.

— Даже если Матиас погиб, мои чувства живы. — Ей не стоило продолжать, но она никак не могла остановиться. — Мы с ним должны были пожениться. Это было мое желание. И я по-прежнему желаю этого всем сердцем.

Все было кончено. Одно мгновение решило все. Глаза Людовико сделались жесткими как камни, он посмотрел на нее, и Карла тут же поняла, что произошла какая-то необратимая перемена и она еще пожалеет об этом сильнее, чем может сейчас представить. Под его пронзительным взглядом она почувствовала, как обратилась во что-то хрупкое, похожее на последнюю горящую свечу в мире, уже обреченном на непроницаемую темноту. Она ждала, что он примется срывать одежду с ее тела. Она ощущала в нем это бурлящее желание; желание, постоянно сокрушаемое, теперь разрослось до громадного, безмолвного сгустка гнева, и вызываемая им боль была не меньше. Но тут проявилось его самообладание. Ничто другое было не в силах сдержать того бушующего демона, который скрывался за его спокойным обличьем.

— Мы еще поговорим, — пообещал он.

Людовико развернулся и пошел к двери.

Радость от его ухода была омрачена для Карлы неуверенностью и угрозой, оставшимися от него. Людовико открыл дверь, остановился на пороге и развернулся. Она с трудом различала черты его лица в темноте.

— Те люди, которые сказали тебе, что я ушел навсегда, — произнес он, — они обращались с тобой хуже, чем со шлюхой… Я хорошо с ними знаком. Это были мои хозяева. Они сказали, ты выдвинула обвинение в непристойном поведении. Против меня.

— Они солгали.

— Да.

— Но ты им поверил.

— Я был молодым священником. Они были уважаемые отцы церкви. А ты была девчонкой. С ревнивым отцом, у которого имелись могущественные друзья.

Он замолчал. Карла ничего не ответила. О той трагедии, что связала их, ей больше нечего было сказать.

— До сегодняшнего вечера я не понимал, — сказал он, — что тогда они преподали мне первый урок применения власти. Остальные их уроки были гораздо понятнее. Для удовлетворения нужд плоти имеются бордели и мальчики. Преступление состоит в том, чтобы любить. Вот за него и полагается ужасное наказание.

Мрак коридора поглотил его. Дверь закрылась без звука. И Карла осталась одна с догорающей лампой и с воспоминаниями обо всем, что она потеряла, и со страхами за то, что у нее еще осталось.

Карла лежала в постели, не в силах заснуть и не находя утешения в молитве. Она поднялась, надела платье, заколола шпильками волосы. Вытащила из угла большой коричневый футляр и, прихватив фонарь, как можно тише спустилась по ступенькам, на цыпочках прошла через кухню и выскользнула в ночь.

Она нашла подходящее место среди скал на берегу Галерного пролива. Поскольку вход в пролив был перекрыт массивной железной цепью, это был единственный не защищенный фортификациями участок берега. Здесь не было часовых. Здесь ощущалось умиротворение. Карла достала из футляра свою виолу да гамба, натянула смычок и настроила инструмент. Подушечки пальцев стали мягкими, все мозоли успели сойти. Карла достала инструмент в первый раз с того дня, когда играла для Матиаса на вилле Салиба, в другом мире, в другой эпохе.

За полоской воды лежала Лизола, жизнерадостные очертания ее мельниц поднимались на фоне звездного неба. А за Лизолой — где-то там — располагался турецкий лагерь. Если Матиас до сих пор жив — если обнадеживающий шепот в ее сердце был чем-то большим, чем вызванное отчаянием наваждение, — может быть, он услышит ее музыку и ее тоску. И может быть, он вернется. Карла сделала глубокий вдох. Она сбросила с плеч усталость, призвала свой израненный дух обрести голос и начала играть.

Понедельник, 6 августа 1565 года

Марса — розовый шатер — залив Марсамшетт

Тангейзер пересек равнину Марса и миновал обезображенные склоны холма Скиберрас; он был в алом кафтане и белоснежном тюрбане, в этой одежде Тангейзер выглядел гораздо более важным господином, чем чувствовал себя сам. На боку за поясом в темно-красных ножнах у него был заткнут кинжал с рубином на рукояти. Ехал он на великолепной орехового цвета кобыле из личной конюшни Аббаса бен-Мюрада. Он продолжал поиски негодного мальчишки. Как и прежде, Орланду оставался неуловимым, а это была вовсе не первая вылазка Тангейзера. Сегодня он намеревался попытать счастья среди корсаров.

Когда он проезжал через закопченный барбакан форта Сент-Эльмо, его наряд произвел нужное воздействие на стражника у ворот, судя по виду болгарина, который низко склонился под презрительной усмешкой, которую Тангейзер сумел выдавить из себя, проезжая мимо. Матиас пересек разгромленный двор крепости, где были обезглавлены последние рыцари и где он скоротал с Ле Масом его последнюю ночь. Турецкая осадная батарея гремела на обращенной к морю стене, выходящей на Эль-Борго, но, не считая артиллеристского расчета, крепость была совершенно пуста. Когда-то она казалась целым миром, пронизанным героическим безумством и священной любовью, теперь же это была небольшая обшарпанная развалина, и от царящей здесь пустоты у Тангейзера по спине проходил озноб. Он заехал в кузницу никем не замеченный и спешился. Внутри было пусто и прохладно, но у него не было времени предаваться печальным воспоминаниям. С помощью пары клещей он приподнял плитку в полу и забрал то, что припрятал под ней в свое время: пять фунтов опиума и массивное золотое кольцо. Едва ли это был труд, достойный Атласа, но лоб Тангейзера быстро покрылся болезненной испариной. Он до сих пор был нездоров, но он хотя бы снова был на ногах.