Джек Уайт - Рыцари света, рыцари тьмы

Стефан изумленно оглянулся на него:

— Ничего, конечно, — для самих древних евреев, но это не значит, что тут нет больше ничего стоящего. Мне все-таки хочется посмотреть. Сбоку от ковчега достаточно места, чтоб можно было проскользнуть мимо, не задев его.

Он подождал, что ответит на это де Монбар, но тот молчал, и Сен-Клер не выдержал:

— Ну, что скажешь?

Брат пожевал губами и покачал головой:

— Не знаю, Стефан. Как близко может человек подойти к молнии, чтоб не сгореть дотла? Будь я и большим скептиком, я и то не взял бы на себя смелость — вернее, безрассудство — ближе, чем на вытянутую руку, подойти туда, где, может быть, обитает живой Бог. А ты, гляди-ка, не боишься…

Стефан хмыкнул, но ничего не сказал. Помявшись, он наконец согласился:

— Ладно, если ты так считаешь, то я сдаюсь. Лучше подожду, пока по этому поводу выскажется магистр Гуг, а сейчас давай-ка поднимемся наверх и расскажем братьям, что мы здесь отыскали. Годится?

— Еще бы, — кивнув, улыбнулся де Монбар. — Кто знает, вдруг им и вправду захочется бросить взгляд на то, что они едва ли надеялись обнаружить, копаясь в земле, словно кроты, целых восемь лет. Сейчас мы пойдем и проверим, так это или нет.

Разворачивающиеся далее события мало походили на последствия предыдущих находок. Все девять собратьев сгрудились в чертоге, желая своими глазами удостовериться в том, что было обнаружено под алтарем. Не нашлось двух одинаковых откликов на строгую красоту черно-белой залы и на великолепие легендарного ковчега Завета, покоившегося в отдаленной нише за занавесом. Семеро из монахов плакали в открытую; Жоффруа Биссо упал на колени у самого подножия лестницы, у входа в галерею, и провел там без движения целых три часа, погрузившись в молитвы. Годфрей Сент-Омер тоже молился на коленях в зале ковчега на протяжении двух часов; иногда к нему присоединялся кто-нибудь из собратьев. Все старались сохранять тишину и если переговаривались, то сдержанно и немногословно. Казалось, ни один из них еще до конца не осознал суть находки и не верил, что после долгих лет изнурительных подземных работ, рытья и долбежки внутри неподатливой Храмовой горы они все же нашли сокровище, к которому бесконечно стремились и которое по своему великолепию превзошло все их самые дерзкие ожидания.

Один только Гуг де Пайен был глух к всеобщему ликованию. Он никуда не уходил, но не обмолвился ни с кем ни единым словом, держась поодаль от остальных собратьев. Сен-Клер неприметно и со все возрастающим беспокойством наблюдал за магистром, замечая, что тот видит происходящее в галереях, но не делает ни малейшей попытки разделить радость со всеми.

Наконец, когда старший наставник направился к выходу в чертог, Сен-Клер пошел следом, держась в темноте на почтительном расстоянии и с тревогой ожидая, что магистр, чего доброго, лишится сознания от переизбытка чувств или более серьезной немощи.

К счастью, ничего подобного не случилось. Де Пайен уселся на пол, подальше от алтарных факелов, и погрузился в молчание. Монахи один за другим покидали чертог; поднявшись наверх в корзинах, они разошлись по своим кельям. Проводив взглядом последнего из них, магистр встал на ноги и направился туда, где еще лился слабый свет нескольких уцелевших головней — ко входу в галереи. У самой лестницы он вдруг остановился и позвал:

— Стефан, пойдем со мной в крипту. [27] Крипта — в первые времена христианства часовня в катакомбах, служившая для погребения святых и мучеников, а также для богослужений.

Сен-Клер спустился за ним и застал магистра в ожидании на пороге черно-белой залы. Оба постояли, сдвинувшись плечом к плечу и вглядываясь в сумрачные глубины галереи. Затем де Пайен опустился на колени и положил ладони на мраморные плиты: одну — на черную, другую — на белую.

— Смотри, Стефан, — произнес он, вперив глаза в пол. — Здесь, в этой зале, вся моя жизнь. Черная и белая. Это цвета нашего ордена — тьма и свет, жизнь и смерть, неведение и всезнание… Не только на полу, у нас под ногами, но и повсюду, во всем, что бы мы ни совершали.

Де Пайен тихо поднялся и еще постоял, уронив руки, а затем медленно двинулся вперед, озираясь и оглядываясь, так что он не столько шел, сколько оборачивался вокруг себя.

— Ты не можешь себе представить, друг мой, как долго я ждал этого дня — ждал, что он когда-нибудь настанет, хотя вовсе не был уверен, что это выполнимо и возможно. С тех самых пор, как я вступил в орден Воскрешения, я посвятил всего себя его делу, его учениям, вопреки всем доводам уповая на то, что не ошибся жестоко в своем выборе, не выставил себя глупцом. Ведь нет ничего — вернее, тогда не было, что могло явить все в истинном свете. А теперь есть. Мы нашли доказательство, и Господь даровал нам знание. Допрежь ничто не отличало нас от христиан, жестоко обманутых в своих чаяниях и слепо верующих в любви и покорности. Я же полагался на наставления ордена, но были моменты, когда я был готов отчаяться… и усомниться в нашей правоте. Сегодняшний день все изменил, и обретенная истина нахлынула на меня с такой силой, что несколько часов подряд я боялся вымолвить и слово или же приблизиться к моим собратьям. Где тут ковчег?

Ошеломленный Сен-Клер тем не менее почтительно произнес:

— Разве вы не видели его? Вон он там, прямо за вами, за занавесом…

— Пойдем же со мной.

Они подошли к портьере. Де Пайен неспешно отвел ее в сторону и надолго застыл в безмолвии, пораженный великолепием золотого сундука. Затем он медленно опустился на колени и нерешительно простер вперед руку. Казалось, сейчас он дотянется до круглой золотой скобы, в которую вдет поручень, дотронется до самого ковчега — но магистр только вздохнул, снова опустил руку и обернулся к Сен-Клеру. Молодой рыцарь ничуть не удивился, заметив, что по щекам наставника стекают потоки слез. Сам он тоже чувствовал, как в горле у него сжался ком, и, не будучи вправе уйти, Стефан поспешил хотя бы отвести взгляд. Гуг де Пайен, впрочем, ничуть не стыдился своих слез — он шумно вздохнул и обратился к собрату:

— Я не достоин… и никто не достоин прикасаться к обители Господа — Бога Моисея и Авраама, Иисуса и Мухаммеда; я же не сомневаюсь, что этот ковчег был — и остается — Его обителью. Вот Он восседает пред нами — живой и неколебимый. Сегодня весь мир изменился, Стефан Сен-Клер, и каждый человек в нем — тоже. Я разом постарел… Не то чтобы я чувствую приближение смерти или что силы покинули меня — но я вдруг ощутил свой возраст, и ты, мой друг, тоже его почувствуешь. Верно, мне скоро придется ехать во Францию — там теперь начнутся дела, а тебя с братией я оставлю на брата Годфрея, который будет наставлять вас вместо меня. С этого дня ваша жизнь будет совершенно иной — благодаря нашему великому открытию. А! Погляди, Господь Сил велит нам идти спать! — Пламя трех оставшихся в зале факелов мигало и убывало на глазах. — Скорее, Стефан, возьми вон там еще одну целую заготовку и зажги ее, пока не поздно. А теперь пора отправляться на боковую: завтра нам много всего предстоит.