Патрик О'Брайан - Фрегат Его Величества Сюрприз

— Зачем коплю я эти язвы? — пробормотал он. — Чего ради? Конечно, на войне любые добытые сведения — уже успех, а я могу назвать это своей личной войной. Намерен ли я убедить себя, что еще сражаюсь, хотя уже изгнан с поля боя? Весьма разумно, но все же чушь — слишком уж натянуто.

Он произнес эту реплику на каталонском, поскольку, будучи своего рода полиглотом, привык выражать мысли на языке, который считал более всего подходящим случаю. Мать его была каталонка, отец — ирландский офицер; каталонский, английский, французский и испанский являлись для него естественными как воздух, он не делал между ними предпочтений, разве что в зависимости от предмета речи.

«И что мне было не придержать язык, — сокрушалась София. Она с беспокойством смотрела на Стивена, согнувшегося в кресле, глядя на алеющие угли. — Бедняга, — думала она, — как он нуждается в заботе, как нужен ему кто-то, способный приглядеть за ним. Ему и впрямь не по силам жить одному в мире, что так суров для возвышенных натур. Как могла она быть такой жестокой? Это все равно что ударить ребенка. Ребенка. Как мало наука дает мужчине — он почти ничего не знает: стоило ему прошлым летом сказать: «Окажите любезность стать моей женой», — и та заверещала бы: «О да, если вам угодно». Я ему говорила. Не то, чтобы она сделала его счастливым, эта… Слово «сука» так и просилось на язык, но не сорвалось. — Никогда больше я не стану любить это дерево-пагоду. Нам было так хорошо вместе, и вот теперь словно огонь погас, и не вспыхнет вновь, даже если я подкину еще полено. И стало почти темно».

Рука ее потянулась к колокольчику, чтобы приказать принести свечей, заколебалась и вернулась обратно на колено. «Ужасно, как могут страдать люди, — думала она. — Как я счастлива: это меня даже иногда пугает. Милый Джек! — перед ее внутренним взором возник дорогой сердцу образ Джека Обри: высокий, стройный, веселый, исполненный жизнелюбия и страсти; золотистые волосы ниспадают на эполет пост-капитана, а загорелое обветренное лицо растянуто в веселом смехе. Она представляла себе этот проклятый шрам, идущий от скулы вверх, теряясь в волосах, каждую мельчайшую деталь мундира, медаль за сражение на Ниле, и тяжелый, изогнутый клинок, поднесенный Патриотическим фондом за потопление «Беллоны». Его яркие голубые глаза почти не видны, когда он смеется — только блестящие искорки, кажущиеся еще ярче в приступе веселья. Ни с кем ей не было так весело, как с ним, и никто не умел так смеяться.

Видение исчезло, изгнанное звуком открывающейся двери и появившейся в проеме тенью: на пороге обрисовалась массивная фигура миссис Уильямс.

— Как? Это что такое? — раздался резкий голос. — Сидят одни, в темноте? — Ее глаза перебегали с одного на другого, ища подтверждения подозрениям, зародившимся с момента, когда в комнате наступила тишина — о чем она не могла не знать, так как сидела в библиотеке рядом со встроенным шкафом: если открыть дверцу этого шкафа, ни один звук из малой гостиной не укроется от ушей. Но их неподвижные, вежливо-изумленные лица, обернувшиеся к ней, убедили миссис Уильямс в ее ошибке, и она проговорила со смехом:

— Леди и джентльмен, сидящие одни в темноте — это в наше время было невообразимо, о да! Мужчины семьи могли бы потребовать у доктора Мэтьюрина объяснений. Где Сесилия? Она должна была составлять вам компанию. В темноте… Но, полагаю, вы думали о свечах, Софи. Хорошая девочка. Вы не поверите, доктор, — продолжала она, обратив на гостя угодливый взгляд. Хотя доктор Мэтьюрин и не шел в сравнение со своим другом капитаном Обри, о нем шла молва как о владельце мраморной ванны и замка в Испании — замка в Испании! — и доктор мог составить вполне подходящую партию для ее младшей дочери. Если бы Сесилия сидела в темноте с доктором Мэтьюрином, она ни за что не ворвалась бы к ним. — Вы не поверите, как подорожали свечи. Не сомневаюсь, что Сесилия руководствовалась той же мыслью. Все мои дочери наделены врожденным стремлением к экономии, доктор Мэтьюрин, в этом доме не терпят расточительства. Хотя, если бы это Сесилия сидела в темноте с кавалером, такого бы не случилось: игра не стоит свеч, увы! Нет, сэр, вы не представляете, как поднялся в цене воск с начала войны. Иногда я даже подумываю перейти на сало: но не могу себя заставить, хоть мы и бедны — уж, по крайней мере, не в общих комнатах. Впрочем, у меня в библиотеке две свечи, вы можете взять одну из них: Джону нет нужды зажигать здесь канделябры. Мне необходимы были две, доктор Мэтьюрин, потому что я почти все это время — почти все — провела за делами с моим управляющим. Подписи, контракты, обязательства — все они такие длинные и сложные, а я сущее дитя в таких вещах. — Владения «дитяти» простирались далеко за границы прихода, и даже в Старвикре малышам кричали: «Вот придет за тобой миссис Уильямс!», и те замолкали в ужасе. — Но мистер Уилберхэм высказал нам несколько резких замечаний, и все за нашу медлительность, как он это называет, хотя я не сомневаюсь, что это не наша вина, ведь капитан О. находится так далеко.

И она ушла за свечой, стиснув губы. Свадебные дела затягивались, и отнюдь не из-за раздражительности мистера Уилберхэма, а из-за железной решимости миссис Уильямс не расставаться с девственностью дочери и десятью тысячами приданого до тех пор, пока не будут оформлены «должные условия», то есть пока брачный контракт не будет подписан, скреплен печатью, и пока — самое главное — не будут переданы наличные. Именно это накаляло обстановку. Джек согласился на все условия, даже грабительские: он передавал в распоряжение своей вдовы (буде так случится) и ее отпрысков всю свою собственность, ренты, ожидаемые и будущие призовые деньги, как будто сам был нищим, но денег пока не было, и миссис Уильямс отказывалась сделать хотя бы шаг, пока те не окажутся в ее руках — и не в виде обязательств, а в чеканной монете или в надежных бумагах банка Англии.

— Вот, — произнесла она, входя обратно, и бросая жадный взор на полено, которое София подбросила в огонь. — Одной будет довольно, если вы, конечно, не собираетесь читать. Но, смею вам заметить, у вас ведь столько тем для разговора.

— Да, — сказала София, когда они остались одни, — есть нечто, о чем я хотела бы спросить вас. С самого вашего приезда собиралась поговорить с вами наедине… Ужасно быть такой простофилей, а капитану Обри я ни за что на свете не решусь задать этот вопрос, да и матери тоже. Но вы — другое дело.

— Врачу можно рассказать все, — ответил Стивен, и на лице его появилось выражение бесстрастной серьезности, свойственное лицам его профессии, затмевая отчасти даже наполненный искренним расположением взгляд.

— Врачу? — воскликнула София. — Ах да, конечно. Но на самом деле, мой дорогой Стивен, я хотела спросить про войну. Она тянется уже столько лет, если не считать недавней короткой передышки. Год за годом, насколько я помню — о, как я хочу, чтобы это кончилось — но, боюсь, я не уделяла ей должного внимания. Конечно, мне известно, что это французы во всем виноваты, но ведь есть еще столько народов, которые то вступают в нее, то выходят: австрийцы, испанцы, русские. Скажите, русские теперь хорошие? Было бы неверным — настоящей изменой — поминать в своих молитвах не тех людей. А есть еще итальянцы, и бедный милый папа, а еще накануне отъезда Джек упоминал Паппенбург — он в качестве военной хитрости поднял флаг Паппенбурга — значит, Папенбург тоже государство. Я пришла в замешательство, и только кивнула. Напустив на себя важный вид, я заявила: «Ах, Паппенбург». Я так боюсь, что он сочтет меня невежей. Я и есть невежа, но не переживу, если он об этом узнает. Не сомневаюсь, что есть множество молодых женщин, которым известно, где находится Паппенбург, или Батавия, или Лигурийская республика, но мы с миссис Блейк никогда не проходили такие страны. А еще королевство Обеих Сицилий: одну Сицилию я нашла на карте, а вторую — нет. Умоляю, Стивен, расскажите мне о сегодняшнем положении дел в мире.