Тамара Лихоталь - Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую

Вот и сегодня приснилось: Ядрейка в кольчуге и шлеме, на Звездочке бьется с половчанином. Рыжий, как огонь, конь половчанина напирает грудью, встает на дыбы, а Звёздочка — вот беда — припадает на хромую ногу. И Ядрейку качает, будто на волне. Ах ты господи! Половчанин уже меч занёс над Ядрейкой! И вдруг видит Добрыня: половчанин — не половчанин, а Алёша Попович! И на Звёздочке вовсе не Ядрейка, а сам он — Добрыня. До боли сжимает он рукоять меча. Только что это? Алёша свой меч опустил, взмахнул рукой — зовёт куда-то. И вот уже они оба скачут конь о конь — Алёша на своем буланом, а Добрыня на Звёздочке.

С тем и проснулся Добрыня. И потом весь день нет-нет да и вспомнит свой сон. К добру ли он? Не случилось ли чего с Ядрейкой? Иной раз сам себя корит, что, как женка, страхи себе навеивает. А на душе всё равно тяжело. Кликнул слугу, велел седлать коня. Поскакал, чтобы унять тревогу. Погонял, будто молодой, — только ветер в ушах свистел. У леса отпустил поводья, конь сам брёл, как хотел, по лесной тропе. На поляне спешился. Коню волю дал, а сам прилег на траву. Глядел на облака, парусами проплывавшие по выцветшему небу, слушал птичий пересвист и опять думал о Ядрейке. В свой последний приезд внук только и говорил о молодом киевском князе, у которого служил дружинником. Хвалил его — и отважен, и разумен, и о Руси печется. Киев поднял из пепла после суздальского нашествия. Давно бы уже укоротил он степняков, дорогу забыли бы на Русь, да только руки у него связаны. На половчан глядит, а на своих оглядывается. Задумался Добрыня, а потом вдруг поднял глаза и — кому-нибудь сказать, обхохочутся — славного храбра от страха в холодный нот кинуло. И не оттого, что увидал перед собой несметную вражью рать. Всего-то стояла над ним бабуся. Собой — сучок, личиком — сморчок, глазки вострые. А у Добрыни с собой — ни меча, ни копья. Да и на кой они против нечистой силы-то! Всяких врагов-супостатов повидал Добрыня на своему веку — и булгар, и печенегов, и половчан, а вот с нечистью, хоть плели люди байки, что победил он Змея Горыныча, с нечистью не случалось встретиться. А что это не кто иной как елсовка лесная, кикимора болотная, и без солнца ясно. Неслышно было, как подошла, не видно было, откуда появилась. Окоснел Добрыня, как мертвец. А она — небыль чащобная — голосом человечьим молвит:

— Ты чего это, Добрынюшка, обезъязычил, будто тебя кто по шелому палицей ошеломил?

Добрыня враз сел и с хрипотцой от переляку тоже спросить решился:

— А ты откуда знаешь, кто я есть?

— Да кто же тебя, батюшка, не знает, — отвечала старушонка.

— А ты сама кто будешь?

— Сыроедой кличут. Потому что я печь в дому редко топлю. В лесу кормлюсь. От зимы до зимы брожу по лесу. Где грибок сорву, где стебелек отщипну, где корешок выкопаю. Пожую, попью водицы из лесного ручья, ягодами закушу — вот и сыта. Гляди, сколько малины набрала, не желаешь отведать?

Ухмыльнулся Добрыня, покрутил головой, словно хотел прогнать наваждение. Признался:

— Ну и напугала ты меня, Сыроеда! Постой, постой, — припомнил он вдруг. — Не тебя ли боярыня звала, когда дворецкий наш животом маялся?

— Меня всегда кличут, когда кто заболеет, — гордо отвечала Сыроеда. — Я и от живота лечу, и от огневицы, и от озева.

— От какого ещё озева?

— А вот забудешь рот перекрестить, когда зеваешь, озев и прикинется.

— Ладно, мать, ежели захвораю, никаких врачей — льчецов звать не буду. За тобой пошлю. Слушай, а ты сны умеешь разгадывать?

— А что тебе приснилось?

Сыроеда слушала внимательно. Все выспросила про сон, как, наверное, выспрашивала болящего про хвори — и какой масти снились кони, ржали ли или молчком один другого теснили, или, может, по-человечьи разговаривали. И кто на конях сидел, и в какую сторону глядел. Объявила:

— Это не к печали. Ждут тебя, свет Добрынюшка, важные дела. Слава твоя еще не дошла до конца своего пути. Еще встретишься с ней. Садись на коня. Давай провожу тебя к опушке, чтобы не заплутал ненароком.

Хотел Добрыня одарить Сыроеду, но нечем было. Только и сказал: «Спасибо!» и поехал домой.

Слуга доложил: в отсутствие боярина принесли письма. Две бересты были из Киева. Их передал гребец, плававший туда-обратно на купеческой ладье и часто доставлявший Добрыне почту из стольного. Добрыня первым делом прочитал киевские бересты. Но ни одна из них не была от Ядрейки. Писали управитель имения, расположенного неподалеку от Киева, и дворецкий, под присмотром которого находился городской дом. Вспомнив старушонку, посулившую ещё одну встречу со славой, подосадовал — пустое это. Какая там слава! Миновало то время, когда к Добрыне скакали гонцы с важными вестями от князя, воевод и прочих государственных мужей и сам он отправлял приказы во все стороны Русской земли. Теперь все больше писали управляющие, старосты и прочие люди, ведавшие боярским хозяйством. И в этот раз управитель сообщал о том, что в селе занялся было пожар. Боярский дом, к счастью, удалось отстоять. Цел и терем и прочие службы. А вот смердьи избы погорели. Не пощадил огонь и церковь. Погорельцы просят ссуды, и он спрашивал, можно ли дать смердам зерна до будущего урожая, и если да, то на каких условиях. Дворецкий писал о том, что терем требует ремонта. Подгнили венцы, да и крыша стала протекать. Другие бересты тоже были из боярских вотчин, переданные с оказией. Была ещё одна береста. Из Ростова. В Ростовской земле у Добрыни не было ни имений, ни домов. Да и это ростовское письмо не походило на те, которые Добрыня получал от своих людей. Ни управляющие, ни старосты, ни дворецкие не запечатывали своих посланий печатью, как было запечатано это. Прежде чем взломать печать, Добрыня оглядел ее. Печать была не княжеская. У княжеского дома был свой знак, да и князь вряд ли посылал бы письмо с оказией. Впрочем, вспомнил Добрыня — он не спросил, кто принес это письмо. Может быть, и гонец. Буквы на таинственной печати были плохо видны, и Добрыня нетерпеливо взломал её. Письмо было от Алёши Поповича.

Да, Алёша теперь стал большим боярином. Он и так был на виду у ростовского князя, а после похода на Киев к Поповичу благоволил и всесильный суздальский князь. Государственный муж Алёша Попович имел право на собственную печать. Только о чём он мог писать своему бывшему другу и побратиму?

Прочитав письмо Алёши, Добрыня кликнул челядинца и приказал никого не пускать к нему — даже управляющего, который, как обычно, должен был вскоре явиться с докладом.

Уже закончили вечернюю перекличку петухи, уже вернулось с лугов стадо, и долгий северный день пошёл на убыль, а Добрыня по-прежнему сидел запершись в своей рабочей горнице. Жена, обеспокоясь его отсутствием, пришла было звать мужа к ужину. Но челядинец передал ей наказ хозяина, и она не посмела его нарушить.