Генрих Майер - Дочь оружейника

– Я не хочу этого знать, – сказал итальянец, смеясь, – и не боюсь твоих угроз. Если ты думала поймать меня в западню, то ошиблась; я выломаю дверь, сдвину с места камни и все-таки выйду из твоего проклятого логовища.

– На это надобно силу, – проговорила колдунья насмешливо, – а скоро ты будешь не в состоянии поднять кинжал.

Действительно, Перолио начинал ощущать странную слабость. Голова его отяжелела, предметы делались неясными, даже голос звучал как-то глухо в этой тяжелой, удушливой атмосфере.

Ворон колдуньи тоже оказывал какое-то беспокойство и перескакивал с камня на камень, издавая жалобные звуки; змея спустилась на пол и поминутно переползала с места на место. Только колдунья, казалось, ничего не чувствовала и, сидя на камне, насмешливо поглядывала на своего гостя. Перолио понял, что если он останется еще дольше в подземелье, то задохнется, и потому бросился к двери; но напрасно он искал ее, напрасно ударял рукояткой кинжала, на этом месте была массивная каменная стена, в которой, кажется, никогда не было никакого отверстия.

– Отвори… выпусти меня, – вскричал Перолио, потерявший терпение.

– Зачем так торопиться, – говорила колдунья нежно, – побудь со мной, прекрасный рыцарь.

– В последний раз говорю тебе, отвори двери или я заставлю тебя замолчать на веки.

– Замолчим оба, мой милый, замолчим скоро.

Перолио бросился к старухе, притащил ее к месту, где была дверь, грозил, убеждал, даже упрашивал, но страшная женщина, сложив руки на груди, не отвечала на слова бандита и бормотала вполголоса какие-то заклинания.

– Она сумасшедшая, – проговорил Перолио, – или притворяется, чтобы взбесить меня. Выпусти меня отсюда, проклятая, – продолжал он, тряся старуху, – и я дам тебе много золота, ты будешь богата, все будут уважать тебя.

– Разве Перолио держит свои обещания?.. Это новость.

– Отвори, умоляю тебя всем для тебя священным.

– У меня нет ничего священного, кроме моей мести. Ты должен погибнуть, потому что отнял у меня последнее счастье в жизни.

– Но я погибну не один, умри же и ты, проклятая, – закричал в бешенстве Перолио и, бросившись с кинжалом на колдунью, опрокинул ее на землю и пронзил ее. Старуха не вскрикнула, не застонала, но откинув назад голову и открыв совершенно свое лицо, всегда завешанное тряпками и волосами, тихо засмеялась, глядя на убийцу и, закрыв рану рукой, сказала:

– Благодарю, Перолио, ты меня соединил с Жуанитой.

Перолио стоял, как пораженный громом, и с ужасом смотрел на бледное лицо страдалицы, освещенное синеватым огнем очага. Он узнал теперь эти черты, когда-то прекрасные, эти глаза, выражавшие доброту и невинность, и невольная дрожь пробежала по его телу, когда он подумал, до чего дошла эта женщина.

– Полюбуйся на меня, Перолио, – говорила слабым голосом раненая. – Узнаешь ты в страшной, жалкой колдунье, молодую графиню Жанну, которую ты любил до безумия, и которую гордый отец не хотел выдать за тебя? В отмщение ты оклеветал старика перед королем, убил мать и брата Жанны, а ее обесчестил и бросил на произвол судьбы… И ты думал, что останешься безнаказанным, что не найдется мстителя за обесчещенное, истребленное семейство…

Итальянец не мог выговорить ни слова, так сильно было его волнение. Нагнувшись перед умирающей, он не мог отвести глаз от ее лица, на котором уже исчезали признаки жизни. Кровавая пена показалась у рта несчастной, но она продолжала, пристально смотря на Перолио:

– Знаешь ли ты, что бедная Жанна, потерявшая рассудок от страданий и оскорблений, родила дочь…

– Возможно ли! Где она? – вскричал Перолио, почти обезумевший от неожиданных открытий и начинавший чувствовать, что мысли его путаются и силы постепенно ослабевают.

Умирающая молча указала ему на занавес в углу подземелья и закрыла глаза. Перолио с трудом поднялся на ноги, шатаясь дошел до угла и, одернув занавесь, вскрикнул отчаянно. На ложе из травы и цветов, в свежем венке, лежала мертвая Жуанита; холодные руки ее сжимали дорогой крест с гербом и девизом. Она была так прекрасна в своей неподвижности, что казалось, ее мраморная фигура освещала все подземелье. Перолио понял теперь, какое чувство он ощутил, увидев девушку в первый раз, и сердце его сжалось так болезненно, что он с диким стоном упал на труп Жуаниты.

– По этому кресту ты можешь убедиться, что это дочь твоя, – говорила колдунья. – Форма его должна быть тебе знакома. Ты помнишь, как однажды был уже в моей власти, но тогда у тебя еще мало было грехов, и я не хотела убить тебя… Чтобы ты помнил меня и свое преступление, я выжгла только на правой руке твоей форму этого креста, в то время как ты лежал без чувств под действием снотворного напитка… То же самое я сделала потом с некоторыми из твоей шайки, попавшимися ко мне. Как ни старался ты скрывать это клеймо, но его увидят на твоей правой руке – когда ты умрешь – потому что, ожидая тебя, я отравила воздух в пещере, закрыв все отверстия…

Раздался страшный, хриплый, последний смех колдуньи, которая собрала остаток сил, чтобы приподняться и посмотреть на мертвую девушку; но от этого движения кровь хлынула из раны, смех замер на бледных губах, и бедная страдалица упала навзничь без дыхания. Лицо ее выражало радость, что она успела отомстить злодею.

Этот дикий смех возбудил остаток сил в Перолио, у которого осталась одна мысль, последняя в человеке – мысль о самосохранении. Он хотел бежать из этой страшной пещеры, где уже задыхался, хотел спастись не столько от смерти, сколько от страшных призраков, которые терзали его. Спотыкаясь и шатаясь от слабости, он обошел вокруг подземелья, стуча в стены и призывая на помощь, но нигде в сплошных камнях не было и следа отверстия, где бы мог пройти человек, а голос убийцы был так слаб, что он сам едва его слышал. Да и кто мог придти на его призыв? Его воины понесли в монастырь тело Шафлера, а кто другой мог идти ночью этой страшной дорогой, мимо развалин, о которых рассказывали чудеса. Перолио выбился из сил, перевязка его раны сдвинулась, и из нее пошла обильно кровь, но несчастный даже не заметил этого и продолжал искать выхода, чтобы хоть один раз вздохнуть чистым воздухом. Он чувствовал в голове нестерпимый шум, боль в сердце, глаза его налились кровью; сам он был так же бледен, как две его жертвы, лежавшие без дыхания. Догадавшись, что удушливый воздух происходит от сосуда, стоящего на очаге, где кипело какое-то зелье, которым колдунья отравила воздух, он столкнул сосуд на пол; жидкость разлилась, но от нее поднялся такой сильный смрад, что дыхание остановилось в горле бандита, ноги его подкосились и, не окончив начатого проклятия, он упал возле очага, почти подле трупа колдуньи… Последней его мыслью было не раскаяние, не сожаление о жизни или о своих жертвах, но желание и после смерти скрыть то, что он скрывал всю свою жизнь. Собрав остаток сил, он подполз ближе к огню, прислонился с трудом к небольшому камню и протянул правую руку в перчатке к очагу. Он почти не чувствовал боли вначале, и засунул руку в горячие уголья. Сильная боль заставила его на минуту очнуться; он даже вскрикнул и испугал ворона, сидевшего на груди колдуньи… Но это была минутная вспышка жизни. Холод уже пробегал по жилам Перолио, в то время, как рука его тлела на угольях, и последним его ощущением было то, что змея, не перестававшая искать себе выхода из удушливой атмосферы, скользнула по лицу его, в бессильной злобе обвилась вокруг протянутой руки и, ужалив ее, замерла над дымным очагом.