Владимир Буртовой - Щит земли русской

Посадник в гневе стукнул ногой о помост.

— Не равняйся с княжьим посадником, простолюдин!

Но Лука не дрогнул от грозного покрика.

— Прежде не равнялся и впредь, как уйдут печенеги, равняться не посмею. Знаю, что ратай не друг посаднику. Но в этот день мы перед князем и перед богом все равны! Одной бедой, как лыком, опоясаны! И страдать должны в равной мере! Что лицом переменился? Али речь моя не по нраву пришлась? Стало быть, что-то да утаил себе!

У Вольги от напряжения мурашки колючие побежали по спине, снизу вверх, будто его нагого поставили на растревоженный муравейник. Показалось вдруг, что сейчас разъяренным барсом прыгнет посадник Самсон на худого Луку, сгребет и сломает его, как сгнившее внутри дерево ломает могучий лесной хозяин. И вряд ли кто мог бы сказать, что будет дальше, как нежданно стих над торгом многоголосый гомон и на людей пахнуло холодом тишины, как из свежевырытой могилы…

Лука обернулся к толпе, удивленный. Вольга вытянул шею, привстав на цыпочки, — и вскрикнул. Смерть была совсем рядом. Словно слепая, держа на вытянутых руках грудную девочку, горемычная, шла сквозь расступающуюся толпу белая, как холст. Рута. Безжизненно висели прозрачно-синие, весенним сосулькам подобные, детские ручонки с худенькими пальчиками. Глаза девочки, глубоко запавшие под гладкий восковой лобик, были закрыты.

— Рута… зачем ты здесь? — наконец проговорил Лука тихо. В его голосе слышалось такое напряжение, что казалось — чьи-то руки сдавили горло. — Что с Младой?

Рута подняла к мужу белое лицо, и Лука увидел глаза жены — пустые, без слез глаза. А тихий голос ее услышало все вече:

— Млада с ночи не проснулась… нечем стало мне кормить ее… Вот она и уснула крепко… Навсегда уснула наша Млада.

Лука молча принял ребенка на руки, согнулся, словно под непосильной тяжестью, и тихо побрел прочь, в полном безмолвии белгородцев: вот и еще одна жертва печенежского находа… Но только ли печенежской осады эта жертва?

Отойдя несколько шагов от толпы, Лука вдруг распрямился, повернулся к посаднику и громко выкрикнул:

— У меня еще четыре дочери осталось, посадник! И не становись на моем пути, когда я пойду к твоим или Сигурдовым клетям за кормом! Могута ради них на татьбу пошел, да ты неправдой засудил его. Мне ли после Могуты сдержаться?

Посадник Самсон содрогнулся — столько решимости прозвучало в словах ратая Луки, — шагнул вперед, чтобы удержать и тут же наказать непокорного простолюдина. Да не успел и слова в спину уходящему произнести.

На помост неспешно, словно давая всем время успокоиться, взошел торговый муж Вершко, голову обнажил и степенным поклоном приветствовал белгородцев. Торг приготовился слушать.

— Зрим мы крайний час свой, люди белгородские и вы, ратаи, и иные со степи. Вот и смерть заглянула на иные подворья, выбирая пока самых слабых… Стало быть, пришло время всеобщего дележа кормом. — Вершко степенно повернулся к воеводе Радку. — Пришли дружинников ко мне. Пусть возьмут все, что есть из брашны, и снесут на княжье подворье. Кому нужнее, тому и подели, воевода. — И вновь к изумленному вече повернулся: — А кто купу у меня брал в эти тяжкие дни печенежского стояния, тому ту купу я отпускаю безвозвратно. — Снова поклонился и под одобрительные выкрики благодарных людей сошел с помоста степенно и бережно, пропал в толпе.

— Растворяй и ты свои клети, посадник Самсон! — прокричал кто-то из ратаев. — Пришел и твой час делиться кормом! О детях наших подумай. Или ты извергом русичам стал?

Посадник Самсон побледнел, сунулся от отчаявшихся людей и руку к мечу протянул, чтобы устрашить неистовых, но воевода не дал ему меча вынуть, сам заговорил, обратясь к Ярому:

— Бери воев и иди по Белгороду. Где что из корма сыщется, взять тот корм и снести на княжий двор. А начнешь с моего же двора. Никого не обходить стороной. Возьми все в клетях и у волостелина Сигурда! Верно говорил Лука, по-христиански поступил и Вершко: пришел тот час, когда все должно служить не кому-то, но Руси единой. Из того, что сыщется — накормить всех в ночь! И так поступать, на сколько дней хватит собранного.

— Славно молвил, воевода Радко! — прокричал кузнец Михайло. Его шумно поддержали ратаи и белгородцы. Но не всем такое решение воеводы пришлось по сердцу.

— Это татьба, воевода Радко! — вспыхнул от гнева посадник Самсон. — Новый закон не велит входить в чужую клеть!

— Стыдись молвить такое, посадник Самсон, — негромко, с укоризной сказал воевода, и лицо его покрылось румянцем не остывшего еще гнева. — Бог неба велит помогать ближнему, а не о корысти думать. А теперь нам самые близкие они все, — и воевода Радко широкой ладонью сделал круг, словно охватывая все вече. — Если же князь Владимир решит, что я — тать, пусть сам и судит меня за это. И двор мой тогда будет тебе за убыток. Мне теперь важно Белгород сохранить и печенегов удержать перед собой, не пустить к другим городам. Не о себе, как видишь, радею — о людях!

— Знать, справим сегодня сытую тризну по себе же! — выкрикнул чей-то недовольный голос за спиной воеводы.

— Тризну надо готовить ворогу, а не о своей смерти помышлять! — снова озлясь, не обернувшись даже, ответил воевода Радко. — Если сил нет больше с мечом выйти в поле — знать, нужна хитрость! Об этом думать надо, а не умирать раньше своего часа! — вновь повторил Радко.

Белгородцы заговорили, расходясь с веча, но теперь уже спокойно и рассудительно, без криков и кулаков над головами. Недовольный посадник смирился — за воеводой была сила — и пошел вместе с Ярым открывать клети.

После веча воевода Радко пришел навестить Янка, а заодно со старейшиной Воиком поделиться тревогой. Старейшина сидел на колоде во дворе, грелся на солнце, закрыв веками воспаленные от постоянной пыли глаза — какое еще дело могло быть в такие годы? Закряхтел было, поднимаясь, но воевода положил на плечо ему тяжелую ладонь, сказал негромко:

— Сиди, старейшина Воик, не утруждай себя лишний раз, — и сам присел рядом на теплую колоду, вытянув ноги по высох шей траве, рассказал, что и как было на торге.

— Что же ты хотел, воевода? — ответил старейшина. — Сыздавна ведется так: муж, видя смерть рядом, прежде всего о детях думает, о продолжении своего рода… Выходит, что пришел крайний день, коли заговорили люди о том, чтоб своею гибелью детей спасти. Только главное забыли в печали — эти дети уже не продлят рода свободных русичей, но станут рабами в чужих краях.

Старейшина умолк, опустил глаза под ноги, потом внимательно посмотрел на Вольгу, будто тот мог что-то подсказать в такую минуту. «Должно, страшится старейшина, чтобы и мы с Вавилой не попали в печенежский полон», — догадался Вольга. Он сидел рядом с Васильком на пустой телеге, не спуская глаз со старейшины и воеводы. Сидели и слушали, как же порешат быть дальше главные мужи Белгорода?