Мор Йокаи - Когда мы состаримся

— Добрый день! — раздаётся вдруг у неё за спиной.

Девушка, сбивая на галерее белóк, и не заметила, как подошёл Лоранд со своим приветствием.

Она думала, он хоть на минутку остановится спросить, как обычно: «Что готовишь?» А она ответит своим, столь же обычным, вопросом: «А что вы любите? Скажете когда-нибудь наконец?»

Но он даже не остановился: просто случайно шёл мимо и, раз уж встретился, бросил это своё несчастное: «Добрый день». И пошёл дальше. Он искал Топанди.

Тот ждал его у себя. Лоранд застал его за чтением какого-то письма.

— Вот, братец, и увертюра, — сказал старик, протягивая письмо.

Лоранд взял письмо, начинавшееся: «Имея честь засвидетельствовать своё почтение…»

— Что, вызов в суд?

— Как видишь. Легко догадаться по этим расшаркиваниям. Заодно исправник сообщает, что завтра утром прибудет самолично произвести дознание. Так что подавай мне сюда завтра челядь — и осла старого не забудь. Пускай и его benevolens [172] С добровольного согласия (лат.). подвергнет допросу и к делу приобщит sub stria. [173] В качестве приложения, «подстрочно» (лат.).

— Вы, дядюшка, по-прежнему хотите всё смешной стороной оборотить.

— А что — не смешно? Комитатский двор мести, ха-ха-ха!

— Перестаньте.

— И ещё в кандалах. Я всё над стариком свинарем смеялся за то, что странно так ноги передвигает: будто одной за другую боится зацепить. А это он кандалы почтенной комитатской управы полтора года таскал — вот до сих пор ногами и заплетает. Теперь оба будем друг над дружкой потешаться.

— Хорошо бы вам адвоката нанять.

— Нет, лучше уж тюремщику порося молочного послать. Тут, братец, брыкайся, не брыкайся… Это как в воду холодную: медленными шажками входить — только продрогнешь, а бухнешься сразу — так даже приятно. Поговорим о вещах более серьёзных!

— А я как раз и пришёл поговорить об очень серьёзном предмете.

— Ну-ка, выкладывай!

— Я на Ципре женюсь.

Топанди пристально посмотрел на юношу. Брови его, остриями вверх, дёрнулись несколько раз.

— Почему ты так решил? — спросил он холодно, спокойно.

— Потому что она славная, добрая девушка.

— Это ещё не причина, чтобы жениться, — покачал головой Топанди.

— Она так привязана ко мне. Я многим, многим ей обязан. Болел — сестра родная за мной лучше бы не ходила, горевал — печалилась пуще моего.

— Тоже не повод жениться.

— И потом, я выше всех этих предрассудков.

— Ах, ах! Какие мы благородные! Какие либералы! Нашёл причину, чтобы на Ципре жениться. Один соседский граф печку вон кафельную в жёны взял, чтобы было перед кем рацеи свои разводить. Не оригинально. Всё это не причина, чтобы жениться на Ципре.

— Но всё-таки я женюсь… Потому что люблю.

При этих словах лицо Топанди разгладилось; обычная саркастическая усмешка как бы несколько смягчилась.

— Вот это другой разговор. Это — единственная причина, чтобы жениться на ней. И сколько ж дней, как полюбил?

— Не знаю, не считал. Мне всегда приятно было её видеть, всегда я любил её, как добрую сестру. Ту, перед ней, обожал, как ангела, но едва рассеялся этот ореол — и всё кончилось, нет в моём сердце прежнего огня, никакого чувства к ней. Даже дыма, даже пепла не осталось. Но эту девушку — со всеми её недостатками, никаких красивых иллюзий не питая, такую, какая она есть, — теперь вот полюбил. Верную, платящую за чувство неподдельным чувством женщину люблю в ней и не из благодарности или жалости хочу на ней жениться, а потому, что сердце просит.

— Ну, верность, это ты в ней найдёшь. И что собираешься первым делом предпринять?

— Первым делом матушке напишу. Напишу ей, что девушку нашёл, настоящий неотшлифованный алмаз, пусть примет как дочь родную, — и отвезу к ней Ципру. Там она пробудет, пока не примет крещения, а после обратно её заберу.

— Премного благодарен, что с меня все эти церемонии снимаешь. С попами вы уж сами вожжайтесь, уж как-нибудь без меня! Когда же до самой Ципры всё это доведёшь?

— Когда маменькин ответ получу.

— А если мать будет против женитьбы?

— Берусь её уговорить.

— А всё-таки? Если не удастся? У неё ведь могут быть другие намерения относительно тебя. Что тогда?

— Тогда? — повторил Лоранд и замолчал. — Я уже столько ей горя доставил, — сказал он наконец.

— Знаю.

— Но она всё мне простила.

— Больше другого сына любит.

— А я её — больше, чем отца.

— Сильно сказано.

— Но если скажет: или я, или она, выбирай, то отвечу, как мне ни больно: «Матушка, выброси меня из твоего сердца, я с супругой своей пойду».

— Вот это ты хорошо сказал, — протянул наконец ему руку Топанди.

— Только я ничуть не беспокоюсь, до этого не дойдёт. У нас в семье заносчивость никогда не процветала. Мы лестных знакомств не искали, счастье ценили выше. И потом, Ципра из тех девушек, которые женщинам нравятся ещё больше, чем мужчинам. Кроме того, есть у меня дома настоящий друг: брат, и есть соблазнительный пример: моя славная маленькая невестка.

— И заступник тоже имеется, который хоть и нечестивец, а чувств человеческих не лишён и, дай срок, скажет: «Что, без рода, без племени девушка? Имя требуется? Пожалуйста, пусть носит моё!»

И, как Топанди ни противился, Лоранд приложился к его руке.

Слышала бы Ципра! Как не хватало ей, бедняжке, всего этого.

За этим днём последовала бессонная ночь.

Двери позапирали; Лоранд сам, по своему обыкновению, обошёл усадьбу, доглядывая, везде ли задвинуты засовы, опущены болты повёрнуты ключи; потом постучался к Ципре, пожелал через дверь спокойной ночи, услышав то же в ответ, и вернулся к себе. Последняя дверь в доме затворилась.

«Спокойной ночи! Спокойной ночи!» Но ей кто ниспошлёт спокойную ночь?

С каждым днём Ципра всё сильней ощущала внутреннюю пустоту, которой мучается сердце, не знающее бога.

Горюешь — кому пожаловаться? Жаждешь — к кому взмолиться? Страхи донимают — у кого ободрения, помощи искать? Отчаиваешься — кто подаст надежду?

О вы, мудрые адепты всепорождающей материи, оставьте бога хотя бы женщинам!

Не достойны разве они утешения, когда, мучимые смутными тревогами, мечутся на своём беспокойном ложе, глаз не в силах сомкнуть, и нет никого, к кому воззвать: «О владыка души моей, что это: предчувствие скорой смерти или близкого блаженства? Что так гнетёт, ужасает и манит, сладостной дрожью полня сердце? Господи, не оставь меня!»

У бедной девушки и слов нет, чтобы выразить всё это.

Вот привстаёт она в постели, подымая к небу лицо, прижимая руки к груди, пытаясь воедино слить обуревающие её чувства, но как? В каких словах? Где то молитвенное заклинание, которому внял бы высший, всемогущий дух и снизошёл до неё? Что это за всеблагая премудрость, которую люди прячут, лишь через посредство таинственных значков указывая друг дружке путь в неведомую обитель незримого существа? Какими словами начать своё моление, какими кончить? О, что за мука рваться куда-то безгласной душой и не мочь излиться! Как тих этот слёзный вздох и как далеки звёздные небеса…