Жеральд Мессадье - Цветок Америки

Крестьянки ритмично били в ладоши. Жоашен и Жозеф весело присоединились к ним.

Жанна изумленно посмотрела на них. Дед и внук, которые несколько часов назад общались с потусторонним миром, радостно хлопали, как простые крестьяне, никогда не видавшие ничего подобного! Она повернулась к улыбающемуся Францу Эккарту.

Он понял ее удивление.

— Вино, — сказал он, — это душа земли.

Слова медленно проникали в ее сознание.

Цвет мира изменился. Пурпурные ноги давильщиков превратились в бесценные украшения. Виноградины сверкали в корзине. Сотни, тысячи глаз, устремленных в небо.

Минут через десять усталые давильщики прервали работу. Ноги их стали почти черными. Было слышно бульканье: сусло стекало в бак через отверстия на дне давильни.

Жанна воспринимала этот звук как первый писк новорожденного. Здесь появлялась на свет душа земли.

А давильня была жизнью — той жизнью, которая топчет вас, гребни и ягоды нераздельно.

Влетел большой шмель и тоже заплясал в воздухе. Она вдруг ощутила безумное желание пуститься в пляс вместе с ним.

Управляющий поднялся по лестнице, чтобы взглянуть на содержимое давильни, и снова хлопнул в ладоши. Музыканты опять заиграли ритурнель, а давильщики затанцевали бурре. [34] Бурре — старинный овернский танец. (Прим. перев.)

Это была пляска жизни для них и пляска смерти для винограда. Любая пляска несет в себе два начала.

Она повернулась к Францу Эккарту. Он был волшебником, хотя и не прошел посвящение.

Леонс и Северина обвенчались в Женеве. Весь клан присутствовал на свадьбе, равно как и множество друзей, приглашенных Феррандо, который приехал с сыновьями, братом Танцио, племянниками и племянницами. Только Жоашен и Жозеф не поехали.

— В этих празднествах нет тайны, — объяснил Жозеф Жанне. — Вино и пироги, поздравления, искренние и притворные, — вот и все, правда?

Ошеломленная дерзкой правдивостью этих слов, она рассмеялась.

— Жоашен выглядел бы чужим в этом мире, а меня стали бы спрашивать, когда я женюсь, верно?

Это было почти точным повторением того, что сказал ей много лет назад Франц Эккарт в Гольхейме, когда она упрекнула его за нежелание поужинать в семейном кругу.

— Поэтому разрешите мне остаться. Здесь я чувствую себя легко и свободно. Мы попросим Фредерику приготовить нам крапивный суп на сале и рябчики с тмином. К тому же, как бы вы меня представили родне? Чей я сын, ведь моя мать не была замужем? Вы по доброте своей дали мне имя, — продолжал Жозеф. — Но достаточно поставить меня рядом с Францем Эккартом, а Франца Эккарта рядом с Жоашеном, чтобы все стало ясно. Поверьте, я стал бы стеснять вас.

Одиннадцать лет. Он все понял.

Жозеф провел рукой по волосам — пальцы из слоновой кости в прядях цвета ночи. Этот банальный жест означал очень многое: трудно подобрать слова, чтобы выразить привязанность к Жанне и безразличие к миру.

— Мы с тобой виделись на пруду, Жанна, — сказал он под конец и посмотрел ей прямо в глаза. — Ты понимаешь.

Он постоянно перескакивал с «вы» на «ты»; она к этому привыкла. Поправив очки, которые с некоторого времени ей пришлось носить, она кивнула. И погладила мальчика по щеке.

— Тебя и Жоашена все были бы рады видеть, — сказала она. — Но поступай, как считаешь нужным.

Потом началась обычная перед отъездом суматоха: надо было собрать сундуки, примерить заказанные портнихе платья. Наконец все отправились в путь на двух повозках.

Пять дней путешествия, сонная полудрема, несмотря на тряску, остановки с целью привести себя в порядок, ночлег на постоялых дворах. По дороге они встречали отряды лучников, с унылым видом возвращавшихся в Лион или Дижон. Пешки, передвигаемые на шахматной доске с квадратиками в тысячу лье.

Встреча с родными, поцелуи, подарки, священники, цветы, венчание в церкви Нотр-Дам-ла-Нёв, зеваки, нищие с протянутой рукой, любопытные дети, спрашивающие, что такое свадьба.

Жанне хотелось объяснить им, что это начало Пляски жизни, которая неизбежно завершается Пляской смерти, ибо Пляска жизни всегда возобновляется, но обретает другие формы.

Северина была восхитительна, а Леонс слегка важничал.

После ужина, сервированного в первый вечер на постоялом дворе на берегу Роны, один из приглашенных — статный немногословный мужчина лет пятидесяти, к которому Феррандо относился с подчеркнутым уважением, — отвел в сторонку Франца Эккарта. Это был момент, когда трапеза уже закончилась и разомлевших гостей начали развлекать акробаты, жонглеры, танцоры. Кое-кто удалился в соседнюю комнату, чтобы спокойно побеседовать или просто размять ноги. Пятидесятилетний господин неторопливо подошел к Францу Эккарту.

— Значит, это вы, монсеньор, — с улыбкой сказал он, — вы тот человек, чьими советами руководствуются все члены вашей семьи.

Франц Эккарт посмотрел на незнакомца, удивленный таким обращением, ведь никакого титула у него не было; он носил фамилию де Бовуа и не рассчитывал когда-либо стать бароном, так как брат его Жак Адальберт отличался завидным здоровьем.

— Простите меня, мессир, я не могу припомнить вашего имени.

— Эгон фон Зальцхоф, императорский советник.

Франц Эккарт поклонился.

— Почему вы называете меня «монсеньор»? — спросил он.

Советник поднял руку:

— Не беспокойтесь, монсеньор, об этом я говорить не собираюсь. Меня интересуют ваши познания. Я часто задавался вопросом, почему семьи де Бовуа и де л'Эстуаль столь сдержанно относятся к военным предприятиям Людовика Двенадцатого. Однажды ваш кузен Джан-Северо Сассоферрато просветил меня: он сказал, что клан следует вашим советам. Я спросил, не банкир ли вы. Он ответил, что нет: просто вы, умея читать по звездам, пришли к выводу, что завоевательная политика вашего суверена завершится бесславно и выгод ему не принесет. Это верно?

Зальцхоф взял бокал, поставленный Францем Эккартом на край подоконника, наполнил его и протянул собеседнику.

Захваченный врасплох, Франц Эккарт на мгновение задумался. Стоявший перед ним человек был, судя по всему, советником Максимилиана Австрийского, самого опасного врага Людовика XII. Любое неосторожное или поспешное слово может привести к тому, что по возвращении в Анжер на него обрушится гнев приближенных короля. С другой стороны, Зальцхоф входил в узкий круг друзей семьи Сассоферрато, иначе вряд ли получил бы приглашение на свадьбу. Несомненно, он был влиятельной персоной при дворе императора Максимилиана, а с этим монархом следовало считаться.

Тут нужна была очень тонкая дипломатия. Тем более что Зальцхоф знал о происхождении Франца Эккарта, коль скоро именовал его монсеньором.

Пауза, выдержанная Францем Эккартом, сама по себе была весьма красноречива. Зальцхоф усмехнулся: