Джудит Тарр - Господин двух царств

Вдруг Таис замерла. Арридай перестал болтать и уставился на нее. Мериамон насторожилась.

— Шевелится, — сказала Таис. — Он толкается.

Ее изумление было неподдельным. Ни радости, ни возмущения, только удивление.

— Дети так делают, — сказал Арридай. — Миррина давала мне потрогать, когда он толкался. Сильно толкался. Она говорила, что больно. Это больно, Таис?

— Нет, — ответила Таис.

Мериамон не стала спрашивать, кто такая Миррина. Кто-нибудь в Македонии, наверное. Она смотрела на Таис. Гетера убрала руку с живота, куда прижала ее, когда задвигался ребенок, встряхнулась и продолжала:

— Я наконец сказала ему.

— Он догадывался? — спросила Мериамон.

— Говорит, что нет. — Таис наполнила свою чашу вином. Прежняя ясная живость еще иногда проявлялась в ней, но редко, когда рядом были только Мериамон и Арридай, который прибрел недавно и, довольный, уселся у ног Мериамон. — В конце концов, — сказала Таис, — я оказалась права. Мужчины ничего не замечают, если они уверены, что груди и бедра у тебя все на месте и их столько, сколько надо.

— Едва ли Птолемей мог быть так слеп.

— Может быть, ему хотелось быть им.

— Что же он сказал? — прищурилась Мериамон.

— А ты как думаешь?

Неожиданно заговорил Арридай:

— Если это мальчик, можешь оставить его. Если это девочка, отдай ее, и чтобы все было сделано как надлежит, прежде чем я вернусь.

Женщины уставились на Арридая. Он улыбался, довольный собой.

— Где ты это слышал? — спросила Мериамон.

Арридай заколебался и виновато пожал плечами.

— Не помню.

— Это пьеса, — сказала Таис.

— Да! — закричал Арридай. — В ней играл Фетталос. Он сказал, что ребенок должен быть мальчиком. Он не был. Так что его оставили на холме. Но кто-то проходил и нашел его. И твоего ребенка кто-нибудь найдет.

— Надеюсь, что нет, — сказала Таис.

— Значит, ты не хочешь его оставить? — спросила Мериамон.

— Я этого не говорила! — Голос Таис прозвучал резко. Она отпила из чаши большой глоток и глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. — Я вовсе такого не говорила. И он тоже. Он хочет, чтобы я сохранила ребенка. Даже, — голос ее дрогнул, — если это девочка.

— А ты хочешь его оставить?

— Какое имеет значение, чего я хочу?

— Я думаю, это имеет значение для Птолемея, — сказала Мериамон.

Таис долго выдерживала ее взгляд, потом опустила дерзкие глаза, вздохнула.

— Он порывался собрать всех на праздник, если бы я не уговорила его быть рассудительней. Все равно, он выпил слишком много и слишком много рассказывал всем, сделал из себя совершенного дурака. Можно подумать, что до сих пор ему еще ни разу не случалось завести ребенка.

— Случалось?

— Он не сознается. — Таис поставила чашу на стол с негромким, но отчетливым звоном. — А когда же ты сознаешься, что Николаос влюблен в тебя?

Мериамон онемела от такого резкого поворота в разговоре. Это была месть, конечно. Таис терпеть не могла говорить о вещах, которые ее близко касались, потому она в своем лучшем духе и принялась за Мериамон.

Молчание нарушил Арридай:

— Мери, ты собираешься родить ребенка для Нико?

Мериамон поднялась со стула. Что-то ответила, если она вообще что-нибудь ответила, она потом не могла вспомнить. Она только надеялась, что ушла хоть с каким-то подобием достоинства.

Она торопливо шла по едва знакомому ей коридору. Глаза ее были обжигающе сухи. В стране Кемет надо научиться не плакать: от слез потечет краска коль.

Ребенок для Николаоса. Ребенок для любого другого мужчины. Ребенок, чтобы заполнить ее чрево, которое боги сделали бесплодным — вот чем отметили они ее, остановив на ней свой выбор, вот та цена, которую она заплатила, чтобы стать их рабой и служанкой.

Она гнала прочь эту мысль, и горе, и злость. Раньше это ее никогда не задевало. Просто не имело значения.

Мериамон осмотрелась. Было все равно, куда идти. Она продолжила свой путь по разрисованным коридорам. Мимо проходили люди. Один из них был обеспокоен: он разыскивал Арридая. Она могла бы сказать ему, где находится царский брат, но, прежде чем успела заговорить, человек уже прошел мимо, такой же расстроенный, как и она.

Другой спешащий разыскивал ее. Это был один из царских прислужников, такой белокожий, что казался словно вырезанным из отбеленной кости. Очевидно, он слишком долго был на солнце без шляпы: лицо покраснело и уже начало опухать.

— На такой случай у меня есть мазь, — сказала она.

— Царь сказал мне об этом, госпожа, — отвечал слуга, — и я потом зайду за ней. Но сначала он хочет видеть тебя.

Она подумала, что ей совсем не хочется видеть Александра. Но отказ расстроил бы мальчика, а идти ей было особенно некуда. Мериамон пожала плечами.

— Почему бы и нет? — сказала она.

Бедный ребенок был шокирован. Его прямая спина выражала сильное неодобрение, пока он вел ее по коридорам. Кланяясь, он пропускал ее вперед в каждую дверь так старательно и безупречно вежливо, что ей стало почти смешно.

Когда они уже собрались войти в комнаты царя, их перехватил какой-то человек. Это был один из Старых Македонцев, как обычно называла их молодежь, носивший бороду и шерстяную одежду горца даже здесь, в Египте. На слугу он смотрел с неудовольствием, а на Мериамон с едва сдерживаемым отвращением.

— Мой командир хочет видеть тебя, — сказал он Мериамон.

Несмотря на его акцент, она почти поняла его. Она бы не остановилась, но он загораживал дорогу.

— И кто же твой командир? — спросила она.

Мериамон оскорбила его. Но, поскольку уже само ее присутствие было для него оскорбительно, это мало что могло изменить.

— Пармений хочет видеть тебя сейчас.

— Сейчас я иду к царю, — возразила Мериамон.

— Ты можешь пойти к царю после того, как поговоришь с Пармением.

Слуга Александра вмешиваться не решался. Он переминался с нога на ногу, но сказать что-либо побоялся. Сейчас Мериамон была бы рада, если бы с ней был кто-нибудь из мальчиков постарше, такой же дерзкий, как этот здоровенный бородатый человек.

Но она и сама умела быть дерзкой.

— Так и быть, — сказала она. — Я уделю твоему командиру немного времени. Скажи ему, что я жду его в комнате птиц.

Она ушла, прежде чем воин сообразил, что ответить. Комната, о которой она говорила, была уединенная и маленькая, как многие комнаты в этом дворце, одна стена ее открывалась в сад. На других были изображены всевозможные птицы, водившиеся в стране Кемет, от болотной дичи в камышах до соколов в пустыне, плавающих, кормящихся и летящих — длинная лента над рядами раскрашенных колонн. Там была скамья, чтобы сидеть, украшенная резными изображениями птиц, раскрашенная и позолоченная, табурет, стол и больше ничего, кроме света и воздуха.