Ефим Лехерзак - Москва-Лондон

— А куда ж мы тогда спешим, на ночь-то глядючи? — в ужасе спросила Манька.

— К нам… В деревню нашу… На час краткий…

— Так нельзя ж нам туда, сама сказывала!

— Оттого и на ночь глядючи… Там скажу, что решила… Все! Молчи!

Манька испуганно закивала и заплакала навзрыд…

Ольга вдруг резко обернулась к ней и обожгла ее таким гневным взглядом, что слезы Манькины мгновенно высохли, а громкие всхлипывания она удерживала во рту, зажатом руками…

Стало быстро темнеть…

День, этот бесконечно длинный, страшный и тяжелый день, уходил

в неведомую бездну. Огромная луна повисла над лесом. Она была вся в густой и яркой крови, словно отражение этого жуткого дня на крохотном клочке земли…

…Глубокой ночью они спешились в полуверсте от своей родной деревни.

— Ступай! — тихо проговорила Ольга. — Оглядись пуще звериного… Чтоб нигде ни единого огонька не было. И ни единой живой души… Да собаки чтоб тревогу не подняли… Отворишь наши ворота, двери отопрешь домовые. Да чтоб все без единого скрипа! Людей всполошишь — на всех беду накличешь, не отмолишься! Ну, ступай, ступай…

— А ты? — прошептала Манька, для чего-то прикрывая рот рукою.

— Как ворота и двери отворишь, так я и явлюсь. Да ступай же! Чего стоишь-то?

— Боязно… небось… Домовые аль еще чего… Да и тебя одну в глухомани ночной тоже оставлять негоже…

— Я тут свой страх перетерплю, а ты уж — там… Ну, ступай!

Манька глубоко вздохнула, а потом истово перекрестилась и, не оглядываясь, побежала в деревню по рыхлой санной дороге.

Деревня казалась утонувшей в ночной тишине и мраке. Лениво и не-

охотно перебрехивались собаки. Ни единый дымок не тянулся из домовых труб к черному звездному небу. Морозило…

Ольга так глубоко вздохнула, что холодный воздух резко и неожиданно обжег все ее нутро и застрял где-то у самых корней его… Она невольно закашлялась…

А потом подняла голову к небу и долго, с напряженной надеждой раз-

глядывала его яркую темноту, словно пытаясь в бесконечной звездной путанице отыскать то заветное и манящее место, где слезы высыхают навечно, отчаяние исчезает навсегда, а человеческое счастье стало единственным мерилом существования…

— Ах ты, моя сладкая ягодка, вон ты куда закатилася! А я-то кручинился, что в стан мой тебя отправил… Что — откупились от разбойничка моего Изотки, ай как?

Небо, почудилось ей, покачнулось вдруг, но зацепившись за кроны деревьев, удержалось все-таки на своем месте…

Ольга резко повернулась на этот спокойный, насмешливый голос и окаменела с широко раскрытыми, полными невыразимого ужаса глазами

и безвольно отвисшей челюстью…

Да, перед нею стоял… воевода!

— Не по грехам нашим Господь милостив, — широко и самодовольно

усмехаясь, говорил этот невзрачный и вовсе не богатырского сложения человек в меховом зипуне102, опоясанном черным кушаком, за которым холодно сверкало широкое лезвие топора. — Бог на милость не убог. А меня вот милует он от самого от моего рождения. Ишь какую красу для утехи мне отрядил! И то сказать: Бог не простой мужик — коли бабу отымет, так девку подаст!

— Ты… ты… ты… — стуча зубами, прошептала Ольга. — Ты нелюдь и… и… сатана… Ты кипеть… кипеть будешь в адском… в адском котле… Ты… ты…

— Ах, свят, свят, — перекрестился воевода. — Не поминала бы лукавого всуе!

— Проклятый… сатана… как нашел нас?

— Да с помощью Божьей — по слуху и по духу… Обретался я туточки неподалечку, от неких царевых слуг спасаясь. Ан чую, копыты по корням постукивают да голоса будто на ветру колышутся… Пригляделся — ба! Да это же ягодка моя сладкая катится! Господь ведает, что творит… Ну да будет мороз-то холодить! Пошли-ка в твою избу. Девку Маньку прибрать придется… топориком али еще как потише… ни к чему она нам отныне-то… Сами же первую ноченьку нашу короткую на перинке мягонькой скоротаем, аки в церкви венчанные, а поутру — дуй по пеньям, черт в санях! Гляди, ягодка, коли возлюбишь меня — озолочу! Богат я уже, а дворянство царское и ждать не надобно — само меня догоняет! Так что возлюбить меня не грех… Возлюбишь, чует мое сердце! Ну а коли огурство103 лихое окажешь — последнему юродивому прокаженному тебя подложу, а то и вослед за родителями твоими пешком отправлю! Сердце-то у меня доброе, да вот рука тяжела… Ну да не страшись заранее — бабою сейчас станешь, и весь страх пройдет… Эй, да ты чего это закачалась-то? Уж не захворала ли ненароком? Ну, ништо: псовая болезнь — до поля, а бабья — до первой постели… Ладно, ягодка, бери ноги в руки да веди мужика своего разлюбезного в избу. Отныне — судьба

я твоя! Все — ходим!..

Небо со всеми своими звездами и луною в придачу круто развернулось сначала одесную104, потом ошуюю105, а потом завертелось, закружилось февральской метелью и рухнуло наземь…

Глава VI

— А Что, кнЯгинюшка, так все и норовишь носом землю пахать, мужу богоданному яму ковырять?

— Постылая жена червем по земле ползает…

— И то… и то… Хотя спереди на тебя глядючи — любил бы да холил,

а вот сзади — убил бы: уж больно на корягу лесную схожа…

— Вот-вот… Кто кого сможет, тот того и сгложет. Спозаранку душу мою кровавишь… Все люди как люди, лишь мой муж как поршень106. Грех тебе, князь Борис, грех! Обиженного обижать — черту душу отдавать…

— Ну-ну, разлилась, что лужа навозная… Слов накопила не по разуму… Утри глаза-то, не люблю сырость в дому своем. Чего явилась-то, княгинюшка?

— Хм… княгинюшка… кость обглоданная…

Княгиня Анна восемь лет тому назад упала с лошади на полном скаку

и сильно повредила все свое тело. С тех пор она с большим трудом передвигалась на почти негнущихся ногах, а спина ее навеки застыла в поклоне своему супругу-господину. Некогда красивая и гордая наследница древнего рода суздальских удельных князей, желанная жена и полновластная хозяйка своего дома, она стала вдруг беспомощной и жалкой калекой, которой муж наотрез отказал в праве оставаться женщиной и которую с превеликим трудом терпел в ожидании скорой ее кончины. Но год проходил за годом, княгиня становилась все суше и желчней, а конца ее скорого так и не состоялось…

Сначала князь Борис собрался было отвезти свою несчастную жену

в один из дальних монастырей, но ее многочисленная и весьма могущественная родня решительно воспротивилась этому, а идти наперекор было бы не только бессмысленно, но и просто смертельно опасно. К тому же дети (их дети!), к этому времени уже достаточно взрослые (младшей дочери было тогда около шестнадцати лет), решительно и единодушно выступили против воли отца, бестрепетно перенесли его гнев, угрозы и даже лютые побои, но добились того, что их мать осталась в доме.