Ефим Лехерзак - Москва-Лондон

— Игумен приказал… Да и не по-христиански это — последний раз

в этой жизни в куске хлеба человеку отказать.

— Это… это как же тебя понимать-то надобно, святой отец?

— Царев приказ пришел доставить ваших пленников в главную пытошную. А из той преисподней… — монах истово перекрестился, — живым выходит один лишь царь…

— А когда?.. Когда?.. Ну… Это…

И без того ломкий, с хрипотцой голос стрелецкого старшины вовсе сломался от волнения. Он закашлялся и замахал руками от злости…

— Чего — когда-то? Суд, что ли?

— Угу-у-у…

— А Господь его ведает… Как государь теперь рассудит. Хотя… Коли дан был приказ на ночь-то глядючи людей ваших в пытошную сволочь — может, в сей вот час суд над ими и творится… Царь на дело сие скор, как весенняя молния… И охоч… храни его Господь…

— А туда… в эту… ну, пытошную… можно?

— Кому? — вытаращил глаза монах. — Уж не тебе ли?

— Ну… да… мне… чтоб лжу княжью пресечь…

— Невинному — да под топор? И то не пустят. Это место адово хранят денно и нощно не менее сотни воинов разных. Оставь, стрелец, мысли непотребные, садись, помолясь, за трапезу, а я покуда похожу вокруг да около — может, чего сорока на хвосте и принесет…

— Дай-то бог… А эти… ну, пленники-то наши… они… не дай бог, не сбегут с этой… с пытошной-то царевой?

— Не сбегут, будь в надежде, стрелец. С того света не вдруг разбежишься…

— А их не отпустят оттуда?

— Для бесед приятных у царя вон палат-то сколько — целый град Кремль. А уж кого государь в свою пытошную пригласил — поминай того по имени-отчеству… Ну, еще чего знать-то тебе надобно?

— А игумен… игумен-то твой где сейчас?

— Да в палаты царевы ушел, как тебя проводил. Значит, дошел до государя — ишь, как скоро суд над твоими пленниками учинили! И чего уж ты такое страшное привез в челобитьях своих — ума не приложу… Только так скоро у нас здесь суды не правятся: годочек-другой потянут из тебя жилы

в ожидании судилища… Вот и поведал бы, чего твоим пленникам поблажка такая вышла…

— Игумен твой поведает… коли так надобно ему будет.

— Хм… вроде и прост, как сосулька, а вроде бы и не столь уж и прост… Это я про тебя, стрелец… Ну да ладно, вкушайте, мужички, на образа помолясь. Коли не прогоните, приду к вам еще… наведаюсь…

Едва за монахом затворилась тяжелая низкая дверь, все шестеро стрельцов сбросили прямо на пол шубы, полушубки и огромные меховые шапки, сорвали с лиц черные платки и с волчьей жадностью набросились на еду и питье. Ели все без разбора, почти не пережевывая пищу, но зато обильно запивая ее разными квасами, наливками, вином и поверх всего — густой и душистой ухой. Были так голодны, что и про молитву-то позабыли… словно те… ну, их пленники…

Зато, наевшись до отвала, пали на колени под образами и воздали Всевышнему хвалу по доброте его безмерной…

— Всем спать! — приказал молодой стрелец с длинными волосами, за-

бранными кожаным ремешком через лоб. Он-то, видимо, и был над всеми остальными начальником. В густом сумраке кельи лиц не было видно, кроме разве что подрезанных бород у четверых стрельцов и полного отсутствия вообще какой-либо растительности на лицах двух других — начальника

и того, у кого обе руки были обмотаны тряпицами. — Я обожду монаха. Будут вести недобрые — побужу. Мишка, оставь мне местечко возле себя на лавке. Все… Всем спать… Поутру всякое может выдаться…

Через минуту уговаривать было некого: накопившаяся многодневная усталость, предельная напряженность, постоянное недосыпание и обильно утоленный голод свалили путников с ног, и они заснули тотчас же, как легли на широкие лавки, окружавшие стол…

Стрелецкий начальник собрал остатки пищи в горшки и миски, отдельно сложил хлеб, пироги и кулебяки, собрал с пола куриные, бараньи и еще чьи-то кости в большую деревянную бадью с остатками душистого хлебного кваса и сел на маленькую скамейку у двери, напротив стола, на котором горела свеча. Он, устало зевнув, достал из-за пояса два больших пистолета (пока еще диковинки на Руси), один из них положил рядом с собою, другой — себе на колени, а сам прижался спиною к теплой стене. Глаза его стали неудержимо слипаться… И он почувствовал всем своим существом, что в следующее мгновение камнем упадет на пол…

Но это мгновение наступить не успело. До его не уснувшего еще слуха сначала донеслось вдруг из-за двери какое-то шипение. Он замер и напряженно прислушался, а потом вскочил на ноги, дулом пистолета ткнул в бок того, кого назвал Мишкой, и прошептал ему прямо в ухо:

— Тс-с-с… Очнись живее! Буди всех, да без единого звука! Всех ко мне, сюда… Туши свечу… Тс-с-с, косолапый… Отбиваемся сперва пистолетным боем, потом уж шестоперами да саблями… Тс-с-с!.. Ко мне все! Свечу… свечу-то гаси!.. Ну, дай бог удачи!..

Теперь из-за двери уже отчетливо слышались тихие, шепотом, голоса…

— Тута…

— Коли сплутуешь, башку твою оторвем тут же!

— Сохрани господь, боярин… тута… тута они… Сам еду им сюда носил… Ты бы скорее, боярин, дело-то свое делал, не то явится брат Дионисий, поднимет сполох — все пропадем!..

— Ладно… Сгинь покудова, червь Господень… А вы… чтоб тихо все было бы, без единого звука… как велел я вам… Никого не бить до смерти… всех вязать, в рот тряпку и… Ну, за мною!

Дверь с легким скрипом открылась. Привыкшие к кромешной тьме глаза стрельцов различили фигуры людей с веревками в руках — одна, две… пять… восемь…

Пистолетные выстрелы слились в один мощный залп. Дым, выедающий глаза и легкие…

Хрипы, стоны, ругань…

И — кромешная тьма…

— Мишка, притвори дверь, чтоб никто из воров не выскочил! Руби на-

смерть, коли будут рваться! Круши их черепа шестопером!

Из-за двери послышался топот многих ног и крики монахов.

— Не бегите толпою-то! — командовал кто-то. — Вставайте с факелами вдоль стены! Кто из воров выбежит оттуда — бей дубьем по копытам да вяжи! Эй, стрельцы, вас, что ли, взрывали? Да вы живы ли?

— На нас напали в обители Божьей! Отбиваемся… покуда…

— Отворите дверь! С помощью Господней управимся с татями — вся братия Чудова сейчас тута! Ну, отворяйте, служивые!

Когда дым в келье наконец рассеялся, стрельцы и монахи невольно со-дрогнулись от ужаса: в лужах крови на полу валялись пятеро людей с размозженными головами, еще четверо истекали кровью в углу под разбитым иконостасом…

Знакомый стрельцам монах, которого, как оказалось, звали братом Дионисием, отдал свой факел собрату, высоко засучил оба рукава рясы и нагнулся над кучей окровавленных тел. Раскидывая их, словно это были говяжьи туши на рынке, он наконец облюбовал какого-то чернобородого пришельца без видимых следов ранений и приступил к допросу, предварительно прижав его спиною к стене и жестко, с силой, вонзив свое колено ему в пах.