Александр Говоров - Византийская тьма

— Костаки Иванович, да постой ты, постой!

— О-гей, всещедрейший, это вы? Как я рад, как я рад… Но я, ей-Богу, тороплюсь. Мы отплываем! Нам с Маврозумом подчинен целый флот! Мы голову Амадея привезем принцу на генуэзском блюде!

— И ты, конечно, вице-адмирал в этом походе?

— Мне не до шуточек, всещедрейший! Мы действительно должны отплыть да заката!

— Ну беги, беги. А я-то хотел пригласить тебя оруженосцем на место покойного Ферруччи. Место хоть и не пиратское, но вполне придворное.

Погрустили о Ферруччи, которого оба любили, и неутомимый Костаки исчез в толпе в направлении Южной пристани.

И вдруг он объявился драматическим образом. Однажды утром, когда чернокожий постельничий, сонное лицо которого еще не приняло ежедневного людоедского выражения, подавал Денису умыться, вдруг услышали крик и плач из передней.

Это был все тот же Костаки, который сквозь кордоны прорывался к господину претору и синэтеру. Весь он был обвязан свежими бинтами, а на щеке красовалась ярко выраженная царапина.

— Что случилось? Где же голова Амадея?

— О-о, всещедрейший, все вышло наоборот. Амадей напал на нас ночью, прикрывшись туманом. Одноглазого Маврозума он посадил в клетку, обещая повезти его в Европу, там показывать в зверинцах. А меня… О-о! А меня…

— Высек, что ли? О-о, всещедрейший!

Короче, Костаки был зачислен в дружину синэтера и за ежевечерней общей трапезой Денис с удовлетворением обозревал симпатичные ему лица молодых Русиных, воинственного Ласкаря, шустрого Костаки. Сула, правда, была очень этим недовольна. Говорила, что столь высокопоставленному вельможе не пристало садиться за стол со своими дружинниками, это варварский обычай, пускай где-нибудь на Руси так ведется, здесь же цивилизованная Византия.

Ссылалась на пример Исаака Ангела. Говорят, что этот родовитейший из царедворцев только при дворе кажет себя рыжим шутом. У себя же в поместье он суров и категоричен, как и предписывает «Домострой». Когда он ест, все, даже близкие и родные, не смеют сесть, ждут его насыщения.

Все лето не было дождей, и раскаленная земля выдала пахарю колосья редкие и ломкие от засухи. Даже на поливных землях, куда воду носили, возили в мехах, проводили в арыках, капуста уродилась чахлая, у пастернака и репы коренья как кукиш, в насмешку только. Церкви и часовни были открыты день и ночь, шло истовое моление за урожай, но урожай, теперь было это очевидно, погиб.

Новый правитель объезжал ближние провинции. Желая поговорить с землепашцами, он, на коне и со свитой, приближался то к тому, то к другому. Но землепашцы при приближении господ заученно падали носами в пыль, принимая принца за живого бога.

— Боже мой, Боже мой! — говорил Андроник, свободной от поводьев рукой сердито дергая ус. — Какая нищета, какое отчаяние!

Над исстрадавшейся равниной со стороны моря заходила иссиня-черная туча. Клубились грозовые, чреватые бурей облака, словно адские силы хотели завоевать небо. В спины стало дуть холодком приближающейся грозы.

— Господи, хоть бы дождь! — молили все. Каллах предложил скакать на ближайший пригорок, там был замок местного властителя, можно было укрыться от бури. Принц и вся его свита на тонконогих прекрасных конях, словно миниатюра из старинной книги, проскакали в укрытие. Хозяин встречал их поклонами. Как обычно, ограбили жителей близлежащих деревень, опустошили кладовые хозяина, но он в грязь лицом не ударил, и гости и их слуги голодными спать не легли.

Однако дождя так и не было. Покрутились пыльные бури, истребляя то немногое, что еще росло на полях, громыхал гром, как дьявольская сила, блистали молнии. Но не пало ни капли дождя. Все, чем были чреваты пузатые фиолетовые тучи, унесло в море и там вылило бесполезно в морскую волнующуюся пучину.

Утром Андроник выехал перед строем своей свиты, готовой в дальнейший поход. Все удрученно смотрели на следы вчерашнего хозяйничанья пылевых вихрей и на безжалостное солнце, поднимающееся над полумертвой землей.

— Скажи, отец, — обратился принц к своему духовнику кир Иакинфу, который ездил на муле и делил со всеми тяготы любого похода. — Может ли вера, может ли церковь дать сейчас урожай на эту землю? Что молчишь, блаженный кир? Не может.

Молчала и вся свита, некоторые крестились, ожидая скорой вышней кары за эти излишне смелые слова.

— Скажи, синэтер, — принц наехал своим конем так ретиво, что Денисов Колумбус попятился. — Может ли чародейство (он, вероятно, подразумевал тут и науку, в те времена понятия «наука» вообще не существовало), может ли волшебство принести урожай на эту землю?

— Может, — четко ответил Денис. — Для этого нужно изменить земельные отношения в деревне.

— Гм! — гневно произнес принц, крутя вислый ус. — Учить нас все желают… А как это сделать, не говорят.

«Он, вероятно, ничего не понял, — с отчаянием подумал Денис. — Я же выражаюсь как на семинаре по политэкономии, да еще на плохом греческом языке!»

Принц в задумчивости поехал вдоль строя дружинников. Воскликнул, конкретно ни к кому не обращаясь:

— Понимали ли императоры прежние роковую опасность этого положения? Многие понимали, но сделать ничего не желали, надеясь, что на их краткое царствование хватит, останется все по-прежнему.

Тут из строя послышался голос четкий, хотя и раздраженный:

— Пока господа будут есть в три горла, а их работники с голоду подыхать, все будет плохо.

Все боялись даже поглядеть в сторону говорившего. Андроник мимо строя проехал молча. Готовясь повернуть, он подозвал Каллаха:

— Узнай, кто это говорил.

Еще не выехали на столичное шоссе, как верный Каллах докладывал:

— Некто Фома Русин, стратиот из округа Филарица, дружинник Дионисия, твоего синэтера.

— Гм! — усмехнулся принц. — Везде Дионисий! Когда вернулись в столицу, Денис был отозван в сторонку Каллахом, который обычно ни о каких делах ни с кем не беседовал, кроме принца. Каллах посоветовал Фоме Русину, говорят, он теперь родственник самого Дионисия, на время куда-нибудь понадежнее скрыться. Денис понимал всю справедливость слов принцева приспешника, и в ту же ночь Фома исчез со своим конем, а младший, Гавра, был отправлен в Филарицу, чтобы позаботиться о безопасности жены и детей Фомы.

— Да узнай что-нибудь о Фоти, — напутствовал его Денис. Сам он как-то ничего не боялся. Было у него предчувствие, что с ним ничего не произойдет. А если он потусторонняя личность, тем более предчувствиям надо верить.

Тем временем принца ждали трудные разговоры с детьми. Он, бывало, высказывался так: «С трудностями империи я как-нибудь справлюсь, с трудностями моих детей едва ли…»

Первой выступила, конечно, любимица — Эйрини.