Александр Говоров - Византийская тьма

Ночь душна, дышится тяжко, будто кузнечные мехи приводишь в движение. Горят светильники в торшерах и бра, не столько горят, сколько чадят. Давно уж столь мрачных дней и ночей не было в золотой Византии.

Пришли с пением покаянных псалмов богаделки от Святой Пелагии, обмыли в семи водах несчастную Фоти, закутали ее в восковые пелены, положили голубку в свинцовый гроб. Завтра вместе со всем конвойным отрядом повезут ее в далекую Филарицу, на родину, к матери безутешной, чтобы предать земле.

— Господин! — склонился к Денису Устин Русин, как старший по чину среди челядинцев. — Что прикажешь с взятыми в розыск людьми? Подозреваемых надо бы в кнут, а безвинных отпускать.

— Отпусти всех, — сказал Денис.

И эти византийцы, эти добропорядочные христиане, не пропускающие ни поста, ни исповеди, стали выражать возмущение — но ведь среди взятых наверняка есть убийца либо просто человек, который может указать след убийцы!

— Отпустите всех, — повторил Денис.

Они отшатнулись, а он добавил: и всем растолкуйте так. Этой ночью дверь к господину, то есть ко мне, открыта настежь для любого. Приходите, кто хочет, господин, то есть я, обещает, никто не будет наказан. Можете либо убить господина, либо сказать ему правду.

В эту ночь, кажется, никто не спал в особняке на улице Дафны. В их последнюю ночь при византийском дворе. Даже кони притихли, не прядали как обычно, не стучали копытом о закраину яслей.

Под самое утро Денис, который почти без сил лежал на осиротевшем ложе, услышал шаги, как полет насекомого.

Вошедший остановился над его изголовьем, не то крестился на иконы, не то разглядывал его лицо.

— Ты пришла? — спросил Денис, не поднимая головы.

— Да… — ответил ему всхлипом слабый женский голос.

— Ты готова ответить?

— О, господин!

— Да не передо мною, перед Христом!

— О, не мучь, лучше сразу убей!

— Убить нетрудно, а жить теперь каково? Они молчали, слышались только ее всхлипы и потрескиванье свеч.

— Зачем ты это сделала, скажи.

— Она просила так, молила, говорила, я все равно руки на себя наложу…

— А кто еще был третий между вами?

— Никто…

Денис рывком поднялся на ложе. Пузатая, совершенно обезображенная своей беременностью негритянка стояла на тощих коленках. На шее у ней красовалась веревочная петля, надетая в знак раскаяния, сама же она только всхлипывала и повторяла — нет, нет!

— Зачем ты врешь, Тинья? — с болью в голосе сказал Денис, откидываясь на подушки. — Ступай прочь. И не попадайся мне больше никогда, слышишь? Никогда!

Утром Устин Русин и Костаки подступили к Денису.

— Вы отпустили ее, господин?

— Кого? — сумрачно спросил Денис.

— Не говорите так, господин. Мы же прекрасно знаем, что вы ее отпустили…

Денис молчал, умываясь из медной лохани. На Устина Русина невозможно было смотреть, поседел совершенно и за одну только ночь. Энергичный Костаки не отступал:

— А вам бы ее спросить, кто и зачем подставил ее в монастыре Пантепоптон вместо белой Фотиньи? А как она выбралась в последний раз из Филарицы и прибежала к нам, ведь Филарица-то вся на месте! Ведь не она же сама готовила этот яд, кто-то ей вложил его в руки.

— Костаки Иванович! — прервал его Денис. — Она жена твоего друга, по крайней мере, ты его многократно другом называл…

— Какая жена! Невенчанные они! Да и что вы это свое — Ивановитш, Ивановитш… Не хочу я быть вашим Ивановитш… Я хочу найти убийц моей Фоти, и рука моя не дрогнет их наказать! Она любила вас, а я любил ее… Пусть ее нет, но я ее люблю!

Но делать ничего не оставалось, домочадцы принялись готовить обоз к походу, а Денис отправился во дворец получать указ о своем назначении.

На улицах императорская гвардия из русских и варягов вела настоящую охоту за мятежными павликианами. Трупики этих павликиан, словно дохлые мухи, валялись то тут, то там по газонам дворцового парка.

Они были, словно люди другой расы, эти дети подземелья, все как на подбор круглоголовые, коротконогие, одевавшиеся всегда в черное, при встрече прячущие глаза. Они не грабили, нет, не тащили к себе по норам. Они безжалостно и бессмысленно уничтожали все, что инстинктивно считали греховным, а греховным их проповедники объявляли почти все…

Дука Канав, новый командующий гвардией, пытался допросить одного, тот бился, как схваченный хорек, шипел, плевался, изрыгал проклятия, будто перед ним были исчадья сатаны. В конце концов так укусил державшего его варяга, что тот не выдержал, пронзил его мечом, что, вероятно, и было нужно фанатику.

По случаю одного из бесчисленных церковных праздников был устроен крестный ход. Андроник, одетый в совершенно театральный полководческий наряд — позолоченный панцирь из шестигранных ячеек, шлем с пурпурным хвостом — уже красовался на коне, готовый отбыть во главе многолюдной свиты.

И тут он увидел Дениса. Лицо его синэтера было столь ужасно худым и желтым, со столь потухшими глазами, что правитель понял, что-то случилось. Он не чинясь соскочил с седла и подошел к Денису. Денис так же просто рассказал ему о смерти Фоти.

Андроник, от которого можно было бы ожидать, что он примется вычислять убийцу, не задал ни одного уточняющего вопроса.

— Бедняга ты, — посочувствовал он. — Но ты же, вероятно, не станешь отказываться от поездки в Пафлагонию? Верные люди позарез мне нужны, но нужнее они там!

Нотарии на серебряном блюде подали моливдовул — грамоту, запечатанную еще свинцовой печатью Алексея II, но подписанную уже Андроником, потому что иных государей не было. Денис наделялся в Амастриде полномочиями чрезвычайными. «Комиссар конвента», — усмехнулся по своей привычке Денис.

— Будь мужчиной, — сказал ему по-отечески Андроник. — Что же теперь делать? Такова жизнь! Там тебе придется вертеться. Будешь и воевать, и казнить, и грабить… Главное — хлеба! Дай мне хлеба в столицу, и побольше.

И мы победим!

Впоследствии, вспоминая этот разговор, Денис думал: вот нашел же человеческие слова! А то — сущий палач и убийца…

Эспланада у Большого Дворца похожа была на полевой Штаб в разгар сражения. Вестники непрестанно прибывали и убывали, подскакивали то к Агиохристофориту, то к дуке Канаву, от усердия вздымали копытами пыль.

А один прибежал пеший, в разодранном на полы кафтане. Агиохристофорит доложил самому правителю.

— Громят эргастирий Сикидита, — сказал принц Денису. — Идем, Сикидит же твой, можно сказать, крестный отец.

По подземным переходам дворца, где везде шла потасовка гвардейцев с павликианами, принц со свитой прибыл к большой башне, и Денис увидел парусные своды и полупилястры хорошо знакомой ему залы эргастирия. В руках солдат было много факелов, которые освещали мерзость запустения — лабораторная мебель была старательно превращена в мелкие дрова, посуда разбита вдрызг. Магические кольца и вычисления на стенах были сбиты вместе со штукатуркой, так что виден был только кирпич.