Александр Говоров - Византийская тьма

Тогда Андроник подошел к ней, сила молодая еще оставалась в нем. Он ухватил свою козу в охапку, драгоценности и подвески посыпались с нее дождем, а он вынес ее к дверям залы и там, бьющуюся, поручил горничной Лизоблюдке и прибежавшим врачам и педагогам.

Молча он сидел некоторое время, мрачный, отходил от переживаний, собравшиеся генералы и министры тоже молчали или переговаривались тихо: «Как же это он с Ангелочком, о-це-це!»

Наконец он отошел, надел корону, пригласил начинать. Первым выступил Мурзуфл, с лицом багровым, будто только что с него содрали кожу. Сицилийцы подступают к окраинам столицы. Кипр, по существу, потерян. Болгары бесчинствуют. Опаснее всего Ватац со своим мятежным войском, каждый второй феодал у него. Сейчас бы привести в действие армию Враны, но Врана все еще болен…

— Но Врана болен, — вздохнули все.

Лахана, управитель казначейства, докладывал по шпаргалке, собственно говоря, по восковой табличке с нацарапанными там цифрами, подготовили нотарии, конечно. Лахана уснащал свою речь славословиями в адрес властелина, поминутно заглядывал ему в глаза, хотя всем было известно, что Андроник, будучи еще принцем, именовал его ворюгой, но с должности не снимал, считая авторитетом.

В том, что он говорил, однако, не было никакой новизны. Хлеба в столице оставалось на три дня. Толпы отчаявшихся людей у городских застав ожидают подвоза. Прежде были безвозмездные раздачи римским гражданам и ветеранам, теперь эти льготники денег в компенсацию не хотят, требуют только хлеба натурой…

— Зерно припрятано в подвалах богачей, — вставил Дадиврин, первый министр. — Прикажи, ваша царственность…

Министры и генералы разом заговорили о мздоимстве продовольственных чиновников. Андроник крутил ус, думал: «Кто же их этому мздоимству здесь учил, как не вы сами? Самый честный из вас, Дадиврин, находясь в поездке по казенному делу с огромной свитой, за ночлег, за ужин, за овес не платит…»

Ничего не решили. Конечно бы — Врана! Конечно бы — флот! Но говорить о Вране все равно что в доме повешенного вспоминать о веревке.

Разошлись, а император все еще сидел, неподвижный, не приказывал ни свеч, ни питья. Агиохристофорит заходил к нему то справа, то слева. Сообщил, что в ореховой гостиной изволит пребывать всевысочайшая, императрица Феодора… Андроник опять не прореагировал никак. Агиохристофорит осторожненько ввернул, что вот бы, как в былые дни, юные девочки от Малхаза… Тут государь усмехнулся.

— Они были юными, дорогой Агиохристофорит, когда ты еще пешком под стол ходил, а я уже их видал…

— Почему же? — стал оправдываться синэтер. — Там есть одна — Аргира, вся — живое серебро!

— А что делает в ореховой гостиной их величество?

— Они изволят наблюдать пляски шутов и мимов.

— Придется идти туда, — вздохнул государь.

Феодора принялась ластиться к мужу, уговаривать, поедем во дворец Ормизду, ко мне, проведем вечер в семейном кругу. Андроник отклонил, усмехнулся, императоры уже не принадлежат себе, чтобы проводить время в семейном кругу. Чувствуя его сопротивление и свой нарастающий протест, Феодора осведомилась — а что у вас тут было с царевной Эйрини? Андроник ответил полузагадкой — не у меня, у империи…

Тогда она с достоинством поднялась, подозвала своих евнухов. У нее был теперь целый отряд молодцеватых евнухов — двенадцать человек! И удалилась, на ходу бросая что-то саркастическое опять по поводу юной француженки во дворце… Евнухи маршировали по сторонам, браво напевая в такт движению — «Тум, туру там, тум, та-ра-ра…»

Когда закончился большой парадный развод караула (еще одна обязанность царского этикета), остались Агиохристофорит и Пупака.

— А может быть, все-таки к царице? — предложил Агиохристофорит. Ему тоже хотелось домой, не раб же он бездомный. — Такая лаванда, такие шелка!

Андроник стукнул на него посохом, а Пупаке (вот он-то был бессемейный) приказал идти позаботиться, чтобы дворец был безлюден.

— Агиохристофорит! — молвил император после некоторого молчания.

— Весь внимание, государь!

— А что, эта девочка живет здесь?

— Какая девочка? — невинно переспросил Агиохристофорит.

— Ну, эта… француженка. Агнеса.

— Да, государь. Она совершенно одна. С нею только старуха кормилица, тоже француженка. Она неразлучно с ней.

— И где она тут живет?

— В садовом флигеле, во втором этаже. Прикажешь ее к тебе привести?

— Нет, не нужно. Я просто так спросил. Дворец стал темен и пуст, как какая-нибудь допотопная пещера. Изредка слышались приглушенные шаги и команда там, где стояли посты караула. Все остальное было предано тьме.

— Агиохристофорит! — вновь окликнул повелитель.

— Я, государь.

— Можешь ли мне оказать одну дружескую услугу?

— Приказывай, всевеличайший!

— Наша царственность хочет, чтобы этот Михаил Ангел… Кстати, где он содержится сейчас? В этом же дворце? Наша царственность желала бы, чтобы этот Мисси был тотчас отпущен на волю, но тобою лично, без всяких посредников. Вот тебе мой перстень с двуглавым иперпером, ты знаешь, он обязывает всякого повиноваться без каких-нибудь письменных приказов.

— Троица живоначальная, это же измена…

— Ты меня понял? — возвысил голос император.

— Понял, всевысочайший! — затрепетал чревом Агиохристофорит.

— Ничего ты не понял, дурачок! Возьми из любой темницы раба, чтобы хоть в чем-то сходен с этим Ангелочком был, обрей ему голову, изуродуй морду, отсеки главу, понял? Нет, еще ничего не понял!

— И чтобы как можно больше людей видели этот неузнаваемый труп…

— А Ангелочку внуши, чтоб сгинул без возврата…

— И чтоб на всех перекрестках столицы…

— Вот теперь понял, ступай!

И император самой многолюдной, самой иерархической, самой причудливой в мире империи в пустынной катихумене остался как перст.

— Агиохристофорит! — крикнул он наперснику вдогонку. И не возвращайся уж сегодня до самого утра.

И стратиоты из первой тагмы Пафлагонской фемы, стоявшие в дворцовом карауле, потом рассказывали, будто всю ту ночь им чудились то крики обезумевшей старухи, то горький плач девочки.

Так и педантичный Никита Акоминат записал в своей истории: то крик кормилицы, то плач царицы.

Всю неделю армия Враны переправлялась на азиатский берег. Подогнали специально сделанные обширные плоскодонки, корабельщики удерживали их длинными шестами, и воины заводили на палубу равнодушных волов, лопоухих мулов, горделивых верблюдов. В том была слава Враны как полководца, что он обеспечивал мобильность войск по тем временам невиданную: на двоих воинов у него приходился один вьюк. Для сравнения скажем, что у туркмен-сельджуков двенадцатого столетия приходилось два вьюка на одного воина, но там была конница.