Александр Говоров - Византийская тьма

А Исаак Ангел, ликуя, с царским венцом на рыжих кудрях, подбежал к связанному Андронику, брошенному на пол, и сладострастно бил его в лицо изумрудным орленым сапожком.

Династия сменилась! Ангелы и иже с ними устремились в столицу, началось сведенье счетов, кровавые расправы. Армия Враны, блистая на закате остриями пик, напрасно вышла к берегу Босфора. Не было ни единого суденышка для переправы! Иностранцы же толпами прибывали в Византию, надеясь обогатиться на распродаже конфискуемых имений.

Андроника повели в Большой цирк. Ликторы тщетно отгораживали его своими секирами. Кто только не желал ударить бывшего царя! Одна старушка злобно вышибла ему глаз и пыталась вышибить другой, да споткнулась, несчастная, упала под ноги толпы. Андроник не кричал, не стонал, только молился, усердно крестясь. Это раздражило одного ветерана, который бежал за шествием, стараясь плюнуть на бывшего царя. Он выхватил меч и отсек Андронику правую руку по локоть. Но тот продолжал креститься кровоточащим обрубком.

Наконец привели его в цирк, кинули к помосту, на котором размещались античные красоты — кони Лисиппа, Лаокоон с сыновьями и змеями. Явился счастливец Антиппа, тем всегда везло, кто на нем играл на скачках. И народ забыл про бывшего своего царя.

Ночью сторожили его известные всем патриархи — Ной и Аввалиил с их пытошным персоналом. Стало им зябко, они устали, был такой напряженный день, а Андроник был все жив и жив.

— Прикончим его? — предложил Ной. — Скажем, что сам…

Аввалиил всмотрелся в лежащего.

— Ты что, дурак? Он же молится, не видишь? А ты не знаешь разве, кого убьют во время молитвы, того душа идет прямо в рай!

А наш бедный Денис в мусорном пифосе забылся сном. Он не слышал, как его вновь искали, как мимо провели на казнь растянутого на вожжах его советника Ласкаря, этого донкихота с упрямым хохолком. Жизнь отступила на шаг, чтобы дать остыть от страшного напряжения последних дней.

И опять послышался ему голос, зовущий из пучин бытия, — Денис Петрович, отзовитесь! И опять виделись ему пространственные кулисы истории, рассеченные края времен — Возрождение, Просвещение, Революция, Война, меж которыми он должен был на сей раз не сам прошмыгнуть, а как бы просунуть руку и положить письмо…

В пифосе умиротворенно попахивало гнильцой, было жестко от каких-то черепков посуды. Воробьи, коренные жители пифоса, сначала побаивались, потом осмелели, подняли возню из-за корки.

А когда стало темнеть и предвечерний ветер зашумел в высоких деревьях, Денис услышал детский плач. Сначала ему показалось, что это еще один символический сон, но плач не утихал. Плакал очень маленький ребенок, замолкал, всхлипывал, потом опять плакал, будто скулил. И улица со своими высоченными шумными деревьями, с глухими стенами домов, стоящих на косогоре, была равнодушна к нему.

Поскольку тишина была абсолютной, а слабенький голосочек разрывал сердце на части, Денис решился и осторожно вылез из пифоса. Один из последних лучей солнца, скользнув по вершинам кипарисов, озарил улицу.

Там лежало тело, в длиннополой одежде бабушки или няньки, а возле шевелился и плакал младенец, маленький мальчик.

Денис подкрался почти по-пластунски, хотя на улице привлекать внимания было нечего, она была пуста. Он сразу узнал лежащего мертвеца. Это была и не женщина, не нянюшка, а добрый гном Фиалка из Манефиного дома, тот самый, который когда-то приходил звать Дениса и в лицах разыгрывал диалог приглашения, тот самый…

Гном Фиалка лежал, уткнувшись в булыжник, по-видимому уже давно. О причине его смерти говорил громадный кровоподтек на виске от ударившего туда камня. Младенца тоже удалось Денису рассмотреть сразу, хотя солнце зашло окончательно и везде быстро темнело. Черные сросшиеся бровки и худощавое острое личико свидетельствовали, что это сын Теотоки и Враны, любимый их Вороненок!

Как он попал сюда? Унесли ли его тайком как заложника? Наоборот, хотели похитить?

Рассуждать об этом было некогда. У пояса гнома Денис нашарил фляжку с молочком и принялся поить ребенка.

На безоблачном ночном небе Византии вдруг появились барашки, восходящее из-за моря светило озарило их брюшка. Над пузатыми куполами, над веретенами кипарисов, над причудливыми колокольнями взошел огромный с острыми рожками серебряный полумесяц.

Прошло три года. Многое изменилось в золотой Византии — царь, министры, фавориты, моды, песенки, но ничуть не изменился любимец цирка наездник Антиппа. Пусть он и облысел изрядно, даже ресницы, кажется, упали, и глаза выцвели, как одуванчики, но он по-прежнему боевой и гордый. Вот он в фускарии Малхаза, где тоже ничего не изменилось. (Увы, если не меняются дворцы и тюрьмы, отчего меняться кабакам?) Там, в фускарии, поклонники поставили его прямо на стол и устраивают ему овацию. Антиппа в лавровом венке принимает поздравления.

Под шум и восторги цирковых завсегдатаев в фускарию вошли еще два гостя, судя по одежде, откуда-то с благословенного Леванта — шелковые кафтаны, тюрбаны с перышком.

Один постарше — толстенный, одноглазый, глаз прикрыт у него черным листочком. Выказывает знаки почтения по отношению к своему молодому спутнику.

— Ну-с, господин синэтер, милости просим. Одолеем хотя бы по чарочке, а то все рыщем, рыщем без предела.

Молодой принимает его иронию, сам усмехается устало.

— Ты поосторожней меня званиями-то именовать. Полиция небось уж на ноги поставлена к нашему прибытию.

— А! — беспечно махнул одноглазый. — Сюда они не суются, в эту фускарию Малхаза… Правда, здесь своих глаз и ушей хватает.

Как бы в подтверждение его слов к ним подбежал прыткий слуга, окидывая гостей отнюдь не профессиональным взглядом.

— Добро пожаловать, с благополучным прибытием, что прикажете?

Слуга предложил им столик в самой глубине залы, у стенки. Там-де спокойно и каждое слово слышно. Но левантийцы предпочли соседство с шумными поклонниками Антиппы.

— Как угодно… — слуга потупил шкодливые очи и помчался исполнять заказ.

— Послушай, Тав… Тар… Нет, Тавроскиф… — начал одноглазый, с наслаждением протянув уставшие ноги. — Так ведь, кажется? О, Господи! Какое же чудное ты себе выбрал имя.

— Почему же? — пожал плечами молодой. — Это имя моего народа. Так у писателя Плиния, ты, наверное, и не слышал о таком.

— Ты скажешь! — обиделся одноглазый. — Мы ведь и в школах обучались. Наш папашенька имел звание императорский мавр, да разорился, сволочь.

Послушайте, послушайте! Вы их еще не узнали? Это же не левантийские купцы, как бы искусно они ни рядились. Это наши знакомые — пират Маврозум, а с ним красавец Денис, тот самый, который прославился как праведник из Львиной ямы.