Александр Говоров - Византийская тьма

— Я скушал ваш упрек в прямолинейности мышления, — грустно сказал Никита, надевая свой роскошный клобук. — Я сам себя частенько казню за это. Трапезундский ли вы агент или нет, это сейчас столь же важно, как то, из которого вы столетия. Вы должны иметь в виду два возможных варианта ситуации. Либо Лахана знает, где спрятан Вороненок, и подкарауливает тех, кто за ним придет. Либо Лахана не знает, где сидит Вороненок, тогда он сторожит и его самого, и тех, кто за ним явится.

— Разумно, — согласился Денис. — Но с чего, по-вашему, мне начать?

— Начать все-таки с того, что вопросить у матушки Гликерии при всем нежелании тревожить ее святую душу. Но как раз в этом я могу оказать вам содействие. Здешний духовник из моих друзей, мы обучались с ним в философской школе.

Он позвал своих слуг и удалился, а Денис еще долго сидел в задумчивости, пока на скамью не пала новая тень. На сей раз это был ключарь Евматий, тоже, словно в униформе, в черной шелковой рясе. Увы, прошел век Комнинов, век веселой и пестрой одежды!

Глаза Евматия были светлы от зависти, а в руке он потряхивал только что взятой от писца книжицей. Это была копия первой части «Хроники» Акомината, которую автор пустил в распространение.

— Вы смотрите! — негодовал отец ключарь. — Вы гляньте, что он пишет! У него, когда Агиохристофорит и Дадиврин принесли к Андронику тело убитого ими отрока-царя, принц будто бы обозвал его непристойно и потребовал шило. Для вящего поругания будто бы он проколол покойнику ухо и заклеймил собственной сургучной печатью, как это делают на рынке со свиными тушами. Но вы же свидетель тех страшных дней, так будьте же справедливы — разве вы не помните печально знаменитую Птеру? Так что соврал ваш Никита, соврал! Не было этого, не было, не бы-ло!

Денис задумался: действительно, ведь на самом деле все было не так, как изобразил Акоминат, все было иначе. Зачем же он сделал это? Темна душа византийца.

Ветер усилился, воздух стал влажным. По морскому горизонту побежали белые строчки.

— А он все пишет, пишет, пишет… — Сула вбежала и пропела, соломенные косы разлетелись, и камилавка сбилась набок. — Что ты все пишешь, генерал?

— Отчет пишу, — Денис насмешливо указал пером на потолок. — Отчет пишу туда, наверх!

— Отчет он пишет, пишет, пишет, — вновь закружилась сестра-хозяйка. — Отчет он пишет себе наверх!

— Что это ты сегодня такая счастливая?

— Да, я сегодня счастливая! Я сегодня такая счастливая, даже не знаю, как тебе сказать…

И она раскладывала на столе принесенные с собою кульки и свертки и снова пела и кружилась.

— Да послушай! — интересовался Денис, не отрываясь, однако, от рукописи. — Что-то все же с тобою случилось?

— Ты понимаешь… Как ты думаешь, генерал, гожусь я на что-нибудь еще или нет?

— Что ты хочешь сказать? Ну, по всем статьям ты женщина первый класс. А уж хозяйка хоть куда.

— Вот видишь. А ты все пишешь, пишешь, пишешь и ничего-то ты не знаешь про меня!

Окончательно заинтригованный Денис отодвинул свою рукопись.

— А ну, говори человеческим языком!

— Мне сделали предложение, да, да! Все чин по чину, как положено! Ко мне посватались, ха-ха-ха! Не просто какие-нибудь шуры-муры — мне сделали пред-ло-жение!

— Ну, поздравляю, поздравляю. Кто же, надеюсь, не секрет?

— Не секрет, конечно, это твой сотоварищ, адмирал Маврозум.

— Я так и думал… — Денис с удивлением ощутил в себе некий укол ревности — уж очень привык смотреть на Суламифь, как на некую собственность. — Он в последние дни какой-то совсем смурной.

— Почему же это смурной? Как пить-гулять, так не смурной, а как жениться, так смурной?

И она, перевозбужденная до предела, все пела, и кружилась, и ахала, что возраст ей уже почти сорок лет, а она вот и до замужества, быть может, дожила.

Гулко ударило на звоннице монастыря, и Сула сразу сникла, опустилась на скамью, даже лицо ее будто похудело.

— Я, собственно, к тебе вот зачем в неурочный час. Отец Феопомп, это наш архимандрит, ты его знаешь, он благословил меня матушке Гликерии вычистить каверну, то есть яму, в которой она отбывает свою схиму. Это моя обязанность добровольная, да ты знаешь все это. Так вот, на время уборки он разрешит присноблаженную ее обета. И ты можешь вопросить святую нашу, о чем есть нужда.

Ошеломленный Денис тоже лишился веселого настроения. Он и не ожидал, что это наступит так скоро. Но на все его вопросы — а что это, а как это? — Сула не отвечала, посуровев.

— Ступай за мной.

Церковь Мучеников во Севастии усекновенных, или, в просторечии, Мучеников Севастийских, расположена в монастыре, неподалеку от подземных ворот. И сама эта церковь заглублена на полторы сажени, потому что построена на месте крипты — тайной часовни. Церковь существовала здесь еще до принятия христианства, еще до того, как Византии просиял и стал столицей Рима.

И в небеса храм возносится дивными столпами белого камня. И пропорции его как стан девушки непорочной. И свет пронизывает его, словно сосуд воздушный.

И сияют в золотых полушариях куполов Спаситель и с ним святые апостолы.

И звенит серебряный хор — юницы в черных одеяниях: «Жаждущий пусть приходит и желающий пусть берет воду жизни…»

Служба кончается, и отец Феопомп — плотный, лысоватый, чиновный мужчина — совлекает с себя епитрахиль. Приближается к Денису и Суле, благословляет, пощипывает бородку, смотрит на них ничего не выражающим взглядом и, наконец, велит следовать за собой.

Там, в притворе, где плащаница, то есть изображение Христа, положенного во гроб, возле стола, на котором плащаница покоится, там надо сначала опуститься на колени, потом встать на четвереньки, потом лечь на живот и, наконец, уж совершенно куда-то вползать. Что делать! Каверны великосхимников выбиты в подземной скале, где сохранились еще норы первобытных людей!

Там, продвигаясь по лазу, похожие сами на древних рептилий, отец Феопомп с его одышкой, Сула со щеткою и ведром, наконец, ревностно настроенный Денис выползают в место менее тесное.

Отец Феопомп, отряхнув себя ладонями, громко молится, призывая благословение Господа. Уставившись в каверну — каменную щель в полу, — вопрошает, жива ли раба Божья? И слышится в ответ невнятный женский стон.

Пока он снова молится и многократно поминает различные имена церковных авторитетов, Денис непроизвольно думает: «Господи! (Именно с „Господи» начинаются все его размышления.) Господи! Ну так ли уж тебе нужно это пребывание старой женщины в вечной тьме, вечном молчании, вечно скрюченной позе? Господи, неужели это нужно тебе? Зачем ты тогда есть, зачем ты всеблаг и всевелик, если тебе для чего-то нужно мучение живого человека во имя твое?» — И ужас смертный, холод небытия вдруг охватывает нашего Дениса.