Александр Говоров - Византийская тьма

Но сын-то того контрабандиста, Манефин дед, строитель этого самого дома, получивший прозвище Хирург, что значит — ловкач, рук одел, сам неграмотный, а составил библиотеку, денег на каллиграфов не жалел. На таких и зиждилась блистательная Византия!

А выдали замуж ее за Ангела — какая честь! В приданое ей дали этот самый дом. А то б и жить молодым негде — муж был женат на ней третьим браком, так что пришлось у патриарха специальное разрешение испрашивать. Два предыдущих приданых успел дочиста промотать… И все-то они знаменитые, эти ангелы, архангелы, — прости, Господи! — бездельники, скоморохи, запивохи, совратители, только что родство с династией.

Даже оба собственных ее сына, оба Ангелы, оба по военной части у нее пошли — один на Кипре, другой в Италии, — оба в генеральских уже чинах. Но ничего от того молодца-контрабандиста или прославленного рукодела им не досталось.

Зато Теотоки, эта глазастая Теотоки!

Закончив обход и судилище, Манефа уселась сооружать прическу. Дом Хирурга был все-таки невелик, в нем не предусматривалось специального помещения для парикмахерских таинств, как в иных чертогах власти. Потому прически делались здесь в атриуме под журчанье фонтана.

Прислужницы Хриса и Бьянка не спеша подкручивали крашеные локоны Манефе, вставляя между ними искусственные куафюры, конструируя таким образом нечто напоминающее Сциллу и Харибду.

Раб же преданный Иконом, успевший к завтраку переодеться во все свежее — он был записной франт, — продолжал с хозяйкой обсуждать проблемы домоводства.

— Кучер плохо стал сечь! — гневалась матрона. — Слабо, нерадиво! Поставь-ка кого-нибудь помоложе. А лучше всего на большом рынке есть артель, откуда нанимают сечь рабов. Ты пойми, на одной дисциплине сколько я теряю… Люди перестали бояться!

Манефа наклонила голову вслед за ловкими пальцами девушек, подбирающих ее локоны.

— А осел, осел как?

— Плох осел… — осторожно доложил Иконом. — Не встает осел…

— Да что ж это такое… — расстроилась Манефа. — Ни в чем порядка нет!

— Мы уж и бабку-угадку звали… Тарантула, говорит, он проглотил, не иначе.

Манефу всю трясло от возмущения.

— А господин Ласкарь, тот, из Пафлагонии, он еще не приходил?

Иконом специально вызвал привратника, чтобы одному не нести ответственности за бесчисленные беспорядки. Тот развел руками — вторую ночь не приходит.

— Не дергай за волосы! — сердилась на девушек Манефа. — Что это за манера все рвать и дергать? Кстати, что это от тебя, матушка, попахивает винцом? Ты что, то же, что ли, дома не ночуешь?

Хриса дерзко отнекивалась. Девица эта тоже была предметом забот у бедной вдовы. Родителей ее пришлось продать в бескормицу, а малютку их никто не хотел брать. Манефа сама ее ради христианского милосердия выкормила, как щенка, из соски…

Теперь выросла статная, волосы золотые почти до оранжевого оттенка, глаза с поволокой, бесстыжие. Прищуривает, когда говорит хоть с бульварным гулякой, хоть с собственной хозяйкой.

Бьянка совсем другое дело. Тихонькая, чистенькая, как белый кролик, невинненькая на первый взгляд, хотя тоже — о-го-го! Ну эта хоть под присмотром родителей, поминутно к ним бегает в Итальянский квартал. Папаша ее генуэзец, оружейных дел мастер, разорился на каких-то сомнительный сделках и дочь отдал в кабалу.

Вот какая компания — Хриса золотая, Бьянка белая, и обе прекрасно спелись с проказницей Теотоки.

— Молодая госпожа уже встала? — спросила Манефа. Слуги молчали. Прислужницы перестали крутить локоны, Иконом опустил руку с восковой табличкой, привратник переступал с ноги на ногу.

— Ее что, нету дома? — возвысила голос Манефа. Почтенная матрона вскочила, как богиня ярости. Шпильки и заколки посыпались дождем. Велела всем выйти, кроме Иконома.

— Говори, она не ночевала?

Смотрела с ненавистью на его холеные щеки. Был ведь чиновный человек, попался на воровстве, был приговорен к продаже в рабство… Члены фамилии Ангелов просили Манефу за него, чтобы не попал он на чужбину. Пришлось выкупить, теперь он служил у нее правою рукою. Копил какие-то деньги, посылал в Пантикапей, где в ссылке жила его семья.

— Ну же, Иконом! Говори честно.

— Нет, — еле слышно ответил управляющий, повесив голову.

И Манефа сразу успокоилась, села, унимая дрожание губ. Велела попозже вызвать евнуха Фиалку. Возвратились прислужницы, и ритуал прически продолжался.

Когда солнце взобралось высоко и стало светить в потолочное отверстие атриума, госпожа Манефа нашла, что процедура с ее туалетом окончена.

— Кто у тебя там еще?

Выяснилось, что предстоит еще прием неисправных должников, срок уплаты которых истек. Дело самое безнадежное, потому что деньги самой нужны позарез. Генеральствующие сыновья то и дело присылают к мамочке — сотню бы золотых или литру бы серебра… И должников жалко — все это люди в беспросветной нужде.

Вышла, а вестибюль полон людей, стоящих на коленях, от ветхих старцев до младенцев. Все нечесаные, дурно одетые. Раб Иконом среди них хлопочет, чтобы никто ничего не трогал, никто ничего не клал в карман.

Первым проявился мужчина с чувственными губами, пыхтевший, словно сосуд для кипяченья воды.

— Благодетельница! Не узнаешь меня? Я — Телхин, конечно, ты не узнаешь! А я сорок лет как верный клиент вашей фамилии, это надо учитывать.

— Как же, как же! — возразила матрона, усаживаясь в плетеное кресло. — Ты был профессиональный клеветник в ведомстве моего покойного мужа.

— О! — сложил Телхин руки. — Какая память! И все множество разнокалиберных детей в вестибюле благоговейно сложили ручки и вскричали: «О!»

Иконом, развернув свиток, принялся докладывать. Должок за этим профессиональным клеветником изрядный. Да еще застарелый, да к тому же если учесть проценты…

— Матушка, — сказал Телхин проникновенно, — теперь какая история случилась. Государь наш император, да продлит его дни Пресвятая Богородица, заботясь о благе подданных, он издал хрисовул — указ, значит. Чтобы профессиональным клеветникам в учреждениях уже не быть, а быть просто осведомителям.

— Что шакал, что гиена, — засмеялась Манефа.

— Не говори, матушка. В каждом благоустроенном государстве кто-то должен же заботиться и об единомыслии. Иначе неурядица пойдет и сущий разброд. Но не будем заниматься высшей политикой, это не дело нашего ума. Короче говоря, после кончины твоего достославнейшего супруга, царство ему небесное, вечный покой, остался я без работы…

И он вынул шелковый платок, единственную роскошную вещь, уцелевшую у него, вероятно, от блистательных времен службы профессиональным клеветником, и громко высморкался в него, что должно было означать трагический плач.