Александр Говоров - Византийская тьма

И вот они все рядом, веселые и счастливые, как только могут быть счастливы человеки. ( «Как быстро этот древний люд, — думает Денис, — приучен самой диалектикой жизни забывать о вчерашних катастрофах. И диалектика здесь права — ведь жизнь коротка!»)

Из грез и мыслей коромысло,

Из мира в мир, из века в век,

Над бездной времени повисло,

И все ты ищешь в жизни смысла,

Пылинка мира — человек!

Комар толчется над тропинкой,

Спешит пожить, пока светло.

А неба синее стекло,

Пустив на ветер паутинки,

Горячим зноем истекло.

Но вот соседская Варвара,

Напившись кофею с утра,

В итоге меткого удара

Уничтожает комара.

И в том запале агрессивном

Варваре бедной невдомек,

Что был он гордый и красивый —

И высший свет, и высший символ,

Простейший этот мотылек!

Какой же, правда, смысл заложен,

Что целый век, как выстрел, прожит,

Что, беспечальны и легки,

Над предвечерней синей дрожью

Вовсю толкутся мотыльки?

Кругом весна, корявые деревья сада словно в бело-розовой фате яблонь и вишен. Домовитая матушка София велит обеденный стол расставить прямо в саду, а Фоти представляет Денису:

— Вот это братья — Сергей, ты его уже знаешь, смирный такой, лошадник, еще не женился, куда теперь жениться — ведь надел выделить не из чего. Вот Гавра — самый младший, в церковь еще ходит, учится грамоте. Матушке помогает свеклу полоть, руки у него еще маленькие, не загрубели. Мечтает, между прочим, на море — хочу, говорит, в пираты! Старший брат у меня еще есть — Фома, но у него своя семья, свое хозяйство, он скоро подойдет к нам сюда.

Кивают Денису какие-то улыбчивые мордашки в покрывалах и модных тимпанчиках.

— А это сестры — Эльпиника, Зора… Да нет, это как раз не сестра, это наша рабыня Фруса. Она у нас с самого младенчества, постоянно среди нас отирается л А сестра вот эта, я говорила — Зора, у нее вместо серег колокольчики, как у козы. Это потому, что в самом во младенчестве у нее была привычка в высокую траву без спроса заходить. Уйдет — и только по колокольчикам ее и сыщешь! Видишь, все мои сестры черноволосые, одна я среди них — кроткая беляночка! Но красивые они — жуть, смотри не влюбись, я заранее ревную!

— Ну, здравствуй, здравствуй, новый господин, исполла эти деспота… — кто-то валится перед Денисом носом в пыль, исполняя обряд битья челом. Присутствующие с ужасом смотрят на Дениса, как он воспримет это представление. Павшего ниц поднимают, отряхивают от песка, объясняют, что это и есть старший сын Русина, Фома, ныне самостоятельный стратиот. «Совсем другого типа человек, чем Русины, — думает Денис, смотря на него. — Глаза вылуплены, тоже правдолюбец какой-то или просто эпилептик».

С ним местный священник, кир Валтасар, о котором Денис уже успел услышать, что он и не совсем священник, а бывший стратиот, там путаная история. За безвременной кончиной старика настоятеля местной церкви Сил бестелесных кир Акилы, которого все здесь любили, который всех здесь венчал и всех крестил, его обязанности выполняет молодой еще кир Валтасар.

«Ну, посмотрим, какой ты здесь местный идеологический глава, — усмехается Денис. — Кто знает, сколько нам вместе придется вековать».

По типу-то он как раз напоминает священника, хорошо известного нам по произведениям критического реализма. Этакий круглый, благостный, нарочито тихий, глаза как у поповского кота, заранее просят прощения. Денис обратил внимание, как смотрит на него Фоти: не просто с благоговением или страхом Божиим, а с каким-то мистическим ужасом. «Эк он всех тут обаял!»

Кир Валтасар выразил пожелание благословить тех, кто накануне вернулся из Энейона, а до того из Амастриды. Все обернулись к Денису — господин подходит под благословение первым. Денис подошел ко кресту и поцеловал руку кир Валтасара, белую, пухлую, мало трудившуюся и много потреблявшую руку, — обычаи христианские он знал. И все явно восприняли это с облегчением.

— Садитесь, садитесь! — звонко кричит девочка с колокольчиками в ушах. — Матушка велит всем садиться!

И описание их счастливой трапезы мы опускаем. Все у них было свое — плоды честного труда. Пышные лепешки из добытого ими же зерна, пряные огурцы из классического пифоса, форель, наловленная сетью в ручье, и прошлогодние дыни, и десятилетнее вино. Пока они неспешно едят и пьют, мы с вами помолимся за них — благослови, Господь милостивый, тружеников и благородных этих людей!

— Тысяча диаволов! — кричит старший Фома, покончив с форелью. Матушка София пытается взять его за руку и заглянуть ему в глаза. — Опять эти господа придумали — в разгар пахоты в поход идти, принца на престол возводить! А голодать потом зимою не им, а нашим детям!

«Ну, — думает Денис. — Сейчас услышим и пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Повернувшись к нему и пронзая его бешеным взглядом, Фома Русин чуть ли не кричит:

— Вы, новый господин, можете и донести на меня… Я правду сказал, весь народ так говорит…

Все сидящие за столом принимаются его успокаивать, один кир Валтасар сидит как будто бы ни при чем. И салфеточку свою сложил, и в глазах умиление.

Опять едят и пьют, с поклонами встают и пьют за нового сюзерена, Денис встает и пьет в ответ (старается только пригубливать). Фома Русин, зуд пророчества у которого, видать, неистребим, продолжает:

— Да и куда теперь податься, как не в поход? Вы, новый господин, должны знать, что земля наша перестает родить, превращается в пустынную степь, чего и хотят наши соседи из-за гор, агаряне… Война непрерывная идет, как сеять, как пахать? Империя же не в силах нас оградить…

Матушка София извинительно склоняется к Денису:

— У нас сосед тут есть, кстати из царского рода, но просто акрит, старик… Теперь лежит, по дороге из столицы неверные стрелой его подстрелили. Так он, этот акрит, всех их тут воспитал, такие получились бунтари, такие своевольники! У самого-то небось детей нету! Одинокий он…

Десятилетнее вино, однако, как говорится, развязало языки. «Андроник, Андроник», — только и слышится в разных концах стола. Он, Андроник, способен и чиновников алчных укротить, и оборону наконец организовать. Кир Валтасар тоже склонился к Денису, в лице его нет ч капли чего-нибудь недружелюбного, наоборот.

— Этот акрит, его Ласкарь зовут, он говорит, что хорошо вас знает по столице. Очень удивился, что вы живы, — рассказчику здесь надо бы сочувственно улыбнуться, но своеобразный кир Валтасар изобразил мировую скорбь. — Но рад вам, рад! Я его ежедневно посещаю…

И вот Денис и кир Валтасар в покосившемся домике благородного Ласкаря. «Этому с тысячу лет! — решает Денис, оглядев совершенно обветшавшие столбы с какими-то давным-давно вырезанными и уже стершимися языческими мордами. — Какая же мрачная экзотика, не то Рабле, не то Гюстав Доре!»