Александр Говоров - Византийская тьма

Денис поднял сандалию и швырнул в занавесь на двери. Сула там вскочила и после кратких сборов исчезла по своим маркитантским делам.

А он все лежал, охваченный грустью и чувством бессилия что-нибудь изменить. Жизнь течет своим чередом, на смену утратам поднимается новая поросль.

По стране далекой детства

Я болею ностальгией,

Я времен тогдашних книжки

На дом в Ленинке беру.

Вспоминаю, вспоминаю,

Бабушкин альбом листаю,

От хандры ли, от одышки

Засыпаю поутру…

И ко мне тогда былые

Подступают полулица,

Четвертьобразы, осколки

Душ, ушедших навсегда.

Как болезненны, как долги

Те мелькающие спицы

От волшебной колесницы,

Укатившейся в года.

Все пожухло, все обвисло,

Все рассыпалось без смысла,

Все как ветхая одежда,

Как седая голова…

Ой, что было б, что бы стало,

Если бы не прорастала,

Словно новая надежда,

Изумрудная трава!

Когда в кувикулах рассвело, колокольный звон снаружи сделался невыносимым. Денис оделся, вышел на галерею. Можно было спуститься в город или идти на крышу Юстинианы, самого высокого из дворцов, про который в шутку говорили: придет час напасти, отсюда и Китай увидишь…

Дворцовые зеваки рассказывали, что ночью прибыл гонец от принца, тот самый Андроник Ангел, которого посылали того же принца усмирять. Высокородный перебежчик вручил царице знаменитую грамоту, начинавшуюся евангельскими словами: «Вот посылаю ангела моего…» Принц любил эффекты, и эффект здесь был достигнут самый полный. Исстрадавшаяся царица-вдова со своим красавчиком протосевастом бежали не просто во Влахерны, где у них было имение. Они бежали во Влахернский монастырь и выразили там желание постричься, навсегда покинуть соблазн мира земного. Настоятель не решился на это, боясь гнева принца-победителя.

Гвардейцы-щитоносцы из варяжской тагмы отобрали у них малолетнего императора Алексея II с его женою-француженкой и отдали на попечение прибывшего в Большой Дворец доверенного лица принца, которым оказался не кто иной, как патрикий Агиохристофорит.

Новый указ из-за пролива требовал, чтобы протосеваст явился с повинною.

— Не дам! — рыдала василисса, успевшая раньше времени надеть монашеские одежды. Ее оторвали, увели.

Она опустилась на порог, встала на колени, ладонями гладила притолоку двери.

— Богородица Влахернская, вот я и дома! Следовавшие за нею адъютанты ее мужа хотели помочь ей встать, но она их отстранила.

— Я дома, дома… Понимаете, я дома!

Из глубин обширного дома, построенного в лучшие времена заботливым Палимоном по прозвищу Хирург, вместе с золотым вечерним светом, который попадал в него через потолочные отверстия, исходили волны благополучия.

Вот из-за поворота, где двери в моленную, слышатся настороженные шаги. Кто-то выглядывает, но это не властная тетушка Манефа, это ее альтер эго, раб Иконом, он же домоправитель, он же мальчик для битья.

— Госпожа! — вскрикивает старик, протягивает трясущиеся руки, валится рядом с нею на колени. — О, наша Теотоки!

Резвый топот каблучков свидетельствует, что сверху торопится горничная Хриса. А вот шлепанье подошв, это, конечно, немой гном Фиалка. В руке его пергаментный свиток, приезд Теотоки застал его, конечно, в библиотеке.

— Госпожа наша вернулась, госпожа!

Вот и сама Манефа Ангелисса, шествует твердо, как античный проконсул, за нею свита приживалок и благодетельствуемых сирот. Ни морщинка не дрогнет в ее лице, хотя сама она боится, что вот-вот упадет от переживаний.

— Его мне покажите, его! — требует она, крестит и благословляет поднявшуюся племянницу, а заодно и адъютантов ее мужа.

Его вынимают из генеральской спокойной четырехколесной повозки и по эстафете передают на руках у кормилицы вверх по парадной лестнице в дом. Кормилица пышет здоровьем, выступает величаво, можно подумать, что все адъютанты и вестовые подчинены непосредственно ей, хотя у нее только одна помощница — младшая нянька.

Его кормилица подносит благоговейно, словно святые дары, и, откинув белоснежные пелены, показывает Манефе, та сразу же отмечает, что бровки у него, как у матери, Теотоки, чуть ли не срослись над носиком, но уж нахмурены совершенно по-генеральски.

— Дай, дай мне его, — требует она у кормилицы. Та оглядывается на мамашу, Теотоки согласно кивает головой. Тогда его в пеленах передают на руки двоюродной бабушке. Присутствующие няньки, адъютанты и приживалки почему-то боятся, что он упадет, и состоят в готовности номер один, хотя чем они помогут?

— Сколько я их, доместиков этих, вынянчила, — успокаивает Манефа и, внимательно вглядываясь в личико младенца, удовлетворенно смеется: — Врана! Конечно же. Врана! Вороненочек мой!

Многие из присутствующих растроганно плачут, другие вычисляют, какое место в иерархии Комнинов займет теперь он. Домочадцы спешат освободить под детскую лучшую из комнат Манефиного дома, а Теотоки все ахает, какие низкие потолки да какие узкие двери оказались в доме ее детства!

Но в дело вмешивается военный, некто Мурзуфл, по чину стратиарх (нечто вроде нашего полковника). Врана, шибко занятый фронтовыми заботами, поручил ему перевозку своей семьи в столицу.

— Госпожа! Всесветлейший протодоместик указал разместить вас с сыном в казарме Гиперэтерия, чтобы там караул был, охрана, сами понимаете… Помещения там уже приготовлены, я посылал стратиарха Канава.

— А! — отмахнулась счастливая до предела Теотоки. — Это потом, это с матушкой Манефой, если вам удастся ее переубедить… Ты читал когда-нибудь Гомера, добрый мой Мурзуфл?

— Нет, — честно признается пятидесятилетний служака. Он вообще-то окончил только военную школу в Редеете, где кроме Евангелия признавали лишь стратегиконы да воинские уставы.

— Там Одиссей, когда неузнанный возвращается в отчий дом, он восклицает: «Здесь и пороги и стены блаженством божественным дышат».

Мурзуфл подумал, что надо перекреститься, и сделал это. Теотоки же отвернулась, чтобы не обидеть его улыбкой. Привыкшая во всем подчиняться желанию мужа, она и здесь не намерена была перечить. Но завтра, завтра! Сегодня же переночуем в этом благоприятнейшем из домов, ведь Манефа, как в былые дни, соорудила грандиозный пир, и он, Мурзуфл, тоже приглашен, приглашен!

Сюда, сюда привезли ее несмышленой девочкой в ту страшную годину, когда по капризу кровавого Мануила были схвачены оба родителя. Она-то, Теотоки, ничего не помнит, но, по рассказам, ее выпустили, как цыпленка, в курятник, и она затерялась среди несушек и бройлеров.

Когда по приказу ничего не забывающего в своей злобе Мануила прислали и за нею, матушка Манефа вывела посланцев на крыльцо двора и показала множество бегающей без штанов мелюзги — детей челяди и рабов.