Владимир Пистоленко - Крылья беркута

— Не сберег я малайку... Нет больше братишки!

Когда Надя вышла во двор, там уже не было ни розвальней, ни толпы.

У ворот, закинув повод на руку, топтались возле коней джигиты Джайсына Алибаева.

Надя вывела Орлика, подтянула подпругу. Семен был прав, когда советовал не надевать валенки — растоптанные и подшитые их носки не входили в стремена; если бы не ее ловкость и уменье взлететь на коня, почти не касаясь стремени, Наде не забраться бы в седло.

Тут Надя вспомнила, с какой радостью и старанием учил ее отец верховой езде и вообще казачьему обхождению с конем. Ей еще не было и восьми, а она уже ловко взбиралась на коня, любила ездить верхом, особенно когда рядом ехал отец, и не боялась, если вдруг конь пускался вскачь. Отец гордился ее казачьей хваткой и не раз хвалился, что его дочка сызмальства не только не уступит ни в чем любому погодку-парнишке, но некоторым из них может дать и форы.

В солдатской одежде Надя походила на молоденького красногвардейца.

Низко над городом плыли мутные тучи, сеялся мелкий густой снежок. Временами, когда налетал ветер, снег взвихривался, и тогда казалось, что порыв ветра мчит серую туманную мглу.

Заметно вечерело. Наступали те короткие зимние сумерки, когда тусклый день почти сразу обрывается и тут же нависает непроглядная ночь. Надя начала поторапливать Орлика — ей хотелось во что бы то ни стало приехать к Рухлиным засветло, если и не засветло, то хотя бы в сумерках, чтобы ее не приняли за кого-нибудь другого, а узнали с первого взгляда.

Вот и Форштадт. На улицах ни души. Рано позапрятались в свои пятистенные да шатровые дома-крепости форштадтские обыватели. Ворота на запоре, окна за ставнями, а ставни перехвачены железными прогонычами. Кажется, заснул мертвым сном казачий пригород, надежда и опора бежавшего атамана, вражье гнездо, где до нужного часа притаились белоказаки, поприпрятав клинки и винтовки. На первый взгляд нет жизни в Форштадте, только кое-где залает собака, услышав конский топот, да сквозь щель в ставне сверкнет огонек, как махонькая золотая искорка.

Скачет Надя по пустой улице, а не знает того, что ее видят, что за ней следит не одна пара глаз, следят матерые волки и прикидывают: куда же это держит свой путь мальчонка с красной лентой на шапке?.. Не знает Надя и того, что позади нее, по другой стороне улицы, не пытаясь догнать ее (разве пешему угнаться за конным?), спешит, все больше отставая, но стараясь не потерять ее из виду, человек с винтовкой за правым плечом. Винтовка мешает ему, не дает шагать быстрее; куда удобнее было бы перекинуть ремень через голову, на левое плечо, тогда она висела бы себе за спиной и не к чему все время ее придерживать, но перекинуть винтовку за спину нельзя, она может понадобиться в любой момент да так неожиданно, что пропусти долю секунды — и ни винтовка, да и ничто другое на свете уже не понадобится...

Увидев, что Надя осадила Орлика у ворот, человек замедлил шаг.

Подъехав вплотную к воротам, Надя громко постучала стременем в заиндевевшую железную скобу. Во дворе поднялся уже знакомый ей неистовый собачий лай вперемежку с яростным воем и урчанием. И вот собаки уже у ворот. С какой свирепостью псы накинулись бы на нее, очутись она по ту сторону ворот! Хотя сейчас, когда она верхом на коне, собакам, пожалуй, ее не взять.

Как и днем, по приутихшему собачьему хору Надя поняла, что к воротам кто-то подошел и, наверное, разглядывает ее в потайную щель. Она вытащила из кобуры наган, стукнула несколько раз рукояткой в скобу и, не дожидаясь отклика, сказала:

— А ну, открывайте ворота!

Во дворе молчание. Снова залились неистовым лаем псы.

— Или хотите играть в молчанку? — каким-то чужим, хрипловатым голосом спросила она. — Игры такой не получится. Ну?

— А кто там? — раздалось из-за ворот.

Надя узнала голос рыжего Рухлина.

— Из военно-революционного комитета.

— А чего надобно? — помолчав, спросил Рухлин. — И по какому такому праву вы беспокоите людей в позднюю пору? Для делов и день есть. Завтра приезжайте, а сегодня — бог подаст.

В этих словах Надя услышала насмешку. Рыжий узнал ее, увидел, что она одна, стало быть, большой опасности не представляет, и, почувствовав себя хозяином положения, решил поиздеваться.

Все это Надя поняла как-то вдруг, как поняла и то, что ей надо быть предельно осторожной. Оплошай она хоть чуть-чуть — с ней будет то же, что и с теми четырьмя; только это случится не где-то в станице, а здесь, в Форштадте, во дворе Рухлиных, куда она стремится попасть... Все-таки немного страшновато. Жаль, что она никому не сказала, зачем едет, и поехала одна.

— Долго еще ждать? Открывайте, — потребовала Надя.

Хозяин угомонил собак. Как и днем, загремел засов, и в приоткрывшейся калитке показалась голова. Было еще не так темно, чтоб Надя с первого взгляда не узнала Ивана Рухлина.

— Андреевна! Так это опять же ты оказалась?! Ну и разнарядилась — в жизни бы не признал! Солдат, и все! — заговорил Рухлин тем же тоном, что встретил ее днем: полудобродушным, полунасмешливым. — А сам себе думаю: кому из ревкома понадобилось об эту пору ко мне в дом ломиться? Давай слезай с коня и проходи во двор. А я назавтра собирался сам к тебе податься, насчет перемирия. — Он рассмеялся и, как что-то веселое, стал вспоминать дневное происшествие: — И скажи на милость, чего учудили! И причин-то никаких, все так себе. Ты, Андреевна, не сердись, что я тебя маленько звезданул. — Он опять рассмеялся. — Надо же было старому обормоту из такого пустяка, как дразнилка, на барышню злиться да шум поднимать! А кулак у меня что твоя свинчатка. Ну, да хорошо, что задел всего чуток. Потом, когда ты ушла, сам себе и думаю: ну чего запылил? Верно сделала, что приехала. Молодчина. Ну, двигай во двор, Андреевна, чего мы на улице толпимся?

— Хватит, гражданин Рухлин, — прервала его Надя. — Привяжите для начала собак, а не то всех перестреляю к чертям.

Рухлин только сейчас заметил в ее руках наган и невольно подался к калитке.

— Ты спрячь-ка свою пушку. С огнем не шуткуют, — сразу ощетинившись, сказал Рухлин.

— А я не для шуток приехала. Пошутили днем — хватит! Понятно? И никакой «Андреевны»! Была, да вся вышла. — Надя натянула левой рукой повод, конь двинулся к калитке, дуло револьвера глянуло Рухлину в лицо.

— Стрелять хочешь? — не скрывая ярости, сказал он. — Так давай! В меня немцы стреляли — не застрелили, давай и ты, сопля! — В голосе Рухлина уже не было и следа добродушия.

Он рванул на себе полушубок так, что отлетели ременные пуговицы-плетенки, шагнул к Наде и, распахнув полушубок на груди, прошипел:

— Бей! Чего смотришь?

И Надя не разумом поняла, а почувствовала сердцем: вот оно, то самое мгновение, когда решается судьба двух людей, двух врагов, когда мирно разойтись им уже невозможно, один должен сломить другого... Стоит ей еще немного шевельнуть правой рукой, нажать пальцем холодный крючок — и рыжего не станет, свалится на притоптанный снег. Одним подлецом на белом свете будет меньше... Так в чем же дело? Стреляй! И за тех четверых, и за себя, и за красногвардейскую вдову Васильеву... Стреляй! Иначе будет поздно!