Владимир Пистоленко - Крылья беркута

Надя спустилась с крылечка и стала пробираться вперед. Ей навстречу попался Семен. Он схватил ее за руку и, не говоря ни слова, потащил обратно.

— Ты чего? — удивилась Надя и рывком выдернула руку из цепких пальцев Семена.

— Давай назад! — прикрикнул он и, уже не обращая внимания на нее, словно ее тут и не было, пошел к крыльцу. Лицо у Семена было воскового цвета, а сухие губы стали синими.

Надя пробралась к саням и увидела на дровнях четыре закоченевших трупа. И хотя их лица были искажены и обезображены, в одном из них она узнала седобородого красногвардейца Игнатьича, в другом Степу, своего веселого провожатого в ту ночь, когда невзначай очутилась на берегу Чакмары. И еще одного узнала Надя: это был самый младший из Алибаевых — Джулип. Он был совсем еще мальчишка, плохо и немного смешно говорил по-русски. Наде вспомнилось, как в ту первую ночь, когда она варила бойцам хлебово, к ней подошли двое мальчишек: один в гимназической шинели, другой в чапане из верблюжьей шерсти. Хотя чапан и подрезали, мальчишке он был явно не по росту. Надя ни за что бы не поверила, что это красногвардейцы, но у обоих на шапках алели кумачовые ленты, за плечами были винтовки.

Гимназист подставил котелок:

— На двоих.

— На двоих нельзя, — сказала Надя.

— Тота, можина, — заговорил мальчишка в чапане. — Пашка моя друг, котелок один. Давай, пожалуйста, курсак кончал!

— Давай на двоих! — вмешался Семен. — Тут все точно.

Когда Надя отпустила их, Семен пояснил:

— Это такие друзья — водой не разольешь. Гимназер — Пашка Кобзин, Петра Алексеевича сын, а киргизенок — Джулип Алибаев, младший брат командира киргизского отряда.

— Так они же чуть постарше моего братишки Кости, — удивилась Надя.

— Что верно, то верно, — согласился Семен. — Но поглядела бы ты на них, когда в атаку шли, не то бы сказала!

Потом Надя довольно часто встречала их обоих.

Сейчас Джулип мертв, а возле розвальней стоит без шапки Пашка Кобзин. Он до боли закусил губу, боится разрыдаться, но непрошеные слезы текут по его щекам.

У всех четверых на груди вырезаны звезды. На дерюге, прикрывшей до пояса трупы, Надя прочла старательно выведенные дегтем слова:

ТАК БУДЕТ С КАЖДЫМ КРАСНЫМ.

— Что молчишь, комиссар? — еле сдерживаясь, спросил Алибаев. — Чего молчишь, Петр Алексеевич?

Кобзин стоял с непокрытой головой, и ветер шевелил его рано поседевшие волосы. Он с трудом оторвал взгляд от подводы, глянул на Джайсына Алибаева и, не сказав ни слова, опустил голову.

— А это ты видел, комиссар Кобзин? — крикнул Алибаев таким тоном, будто обвинял в содеянном не кого иного, а самого Кобзина, и поднял край дерюги.

Толпа ахнула. У всех четверых были вспороты животы и туда насыпано зерно.

Алибаев снова накрыл трупы и, упав на колени, приник лицом к черноголовому парнишке.

— Я же тебя не пускал! Я же просил тебя! — горестно прошептал он. Потом вполголоса часто-часто заговорил на своем языке и вдруг прервал скорбную речь, обернулся к бойцам своего отряда. Подняв кулак над головой, он выкрикнул какое-то слово по-казахски.

И сразу же откликнулось несколько голосов: повторив это слово, красногвардейцы грозно подняли руки с оружием.

Тяжело дыша, Алибаев метнулся к Кобзину.

— Комиссар, Петр Алексеевич, я и мои люди идем!

Кобзин ничего не ответил. Он не слышал этих слов. Ни на кого не глядя, а будто рассуждая вслух, сказал:

— Что же это такое?! До чего может дойти человек? Нет, это не люди. Отряд же поехал за помощью, за куском хлеба, чтоб детей спасти от голодной смерти, а с ними так... Нет, это не люди... Такое забыть невозможно. И мы не забудем...

— Товарищ Кобзин! — тяжело опустив руку на его плечо, прервал комиссара Алибаев. — Разреши мне со своими джигитами в ту самую станицу ехать. Я ее сожгу! С лица земли сотру! Коней покормим и туда гуляем. Ночью там будем!

Пашка Кобзин тронул Алибаева за руку.

— Возьми меня с собой, товарищ Алибаев.

— Мы вместе туда поедем, — сказал Кобзин.

— Зачем тебе ехать? — горячо возразил Алибаев. — Тебе нельзя город бросать.

— Прежде надо похоронить наших товарищей.

В руках Алибаева, хрустнув, сломалась рукоять плетки.

— Завтра хоронить будем! — горячился он. — Мы здесь в печали, а собаки там радуются в своей станице. Ехать надо! Ты не согласен? Почему не согласен, скажи?

Надя поняла по шуму голосов, что красногвардейцы поддерживают Алибаева. Она не стала слушать дальнейших споров. С трудом проталкиваясь, пошла к дому. Ей что-то сказал Семен, она, даже не взглянув, прошла мимо. В висках стучало, кружилась голова, а перед глазами мелькали белые мушки. По всему телу разлилась противная слабость. Надя с трудом передвигала ноги, ей казалось, что они вот-вот подогнутся и она упадет.

Не раздеваясь, Надя бросилась на кровать лицом вниз. Хотя глаза ее были закрыты, она отчетливо, в мельчайших подробностях видела страшную явь. Она лежала не шевелясь, лишь изредка по телу ее пробегала дрожь. Сначала она ни о чем не думала, не могла думать, только что увиденное заслонило собой все...

Надя не знала, как долго длилось это состояние, похожее на полубеспамятство.

Головная боль и противная слабость постепенно стали проходить; одна за другой заспешили, заторопились обрывки воспоминаний; в памяти замелькали встречи, разговоры... Вдруг Надю охватило беспокойство. Так бывает с человеком, когда он знает, что должен что-то сделать, а что — позабыл.

Рухлины! Да, да, именно Рухлины! Эта их временно утеряла ее память.

Надя решительно поднялась.

Но при чем Рухлины? Какое они имеют отношение к убитым красногвардейцам? Рухлиных она видела в Форштадте, сегодня, совсем недавно, а то, что случилось с красногвардейцами, произошло в станице Павловской, больше двадцати верст от города, да и не сегодня, а может быть, вчера или третьего дня. При чем же Рухлины?.. И ее словно осенило: да ведь совсем не в том дело, что с красногвардейцами расправились не Рухлины, а в том, что Иван Рухлин да и вся их семья ненавидят лютой ненавистью красных. Прав Семен: попади к ним в руки, они не просто убьют, а будут пытать, казнить, издеваться... Именно такие, как они, совершили страшное дело. На них нужно идти с оружием, а она пошла с добрым словом.

Надя уже знала, что снова пойдет к Рухлину; если бы ей задали вопрос: зачем? — ответила бы не сразу. Она знала только одно: надо идти, и она пойдет! Не может не пойти!

Надя сняла солдатский ремень с пристегнутой к нему кобурой нагана. Наган она всегда держала при себе, под верхней одеждой. Достала из-под койки валенки: они были старые, заношенные, с задранными носами и от многократной подшивки ставшие широкими и будто приплюснутыми. Но у Нади так нестерпимо замерзли сегодня ноги, что она решила в трескучие морозы надевать только валенки. Неторопливо надела шинель, где-то раздобытую для нее Семеном, солдатскую шапку с красной лентой. Потуже подпоясалась ремнем. Снятый с него револьвер опустила в карман шинели.