Игорь Болгарин - Под чужим знаменем

– Не переправляли бы, отец Григорий! – насмешливо посоветовал ему Фролов.

– «Не переправляли бы», – гневно передразнил Фролова отец Григорий. – Мне ж за каждую переправленную живую душу по пять золотых десяток платят… И помогать своим опять же надо!..

– Так брали бы винтовку!

– Сан не позволяет… Да и не понял я – прости Господи! – пока ни хрена в этой заварухе, – откровенно сказал священник и затем, обернувшись к Фролову, указал кнутовищем в небо: – Господь Бог тоже еще, наверное, не разобрался, иначе бы уже принял чью-то сторону.

…Наступила ночь. Мягко стучали по пыльной дороге копыта лошадей. Багровые сполохи освещали небо. Слышались грозные громовые перекаты. Потом недалеко впереди разорвался снаряд. А сзади послышалась пулеметная очередь.

– Ну, молись, раб Божий! – сказал отец Григорий. – По самому что ни на есть фронту едем!

Ворочая головой, он с тревогой прислушивался к доносящейся перестрелке, а потом вдруг приподнялся и стал немилосердно хлестать лошадей кнутовищем, посылая на их головы все не напечатанные ни в Ветхом, ни в Новом Завете слова. Тарантас, тряско подпрыгивая на ухабах, как сумасшедший несся в сторону леса.

Вскоре после того, как они с отцом Григорием расстались возле какой-то вдребезги разбитой колесами развилки, Фролов набрел на красноармейский разъезд. И к утру, усталый, но радостный, уже был в Новозыбкове, в штабе 12‑й армии.

Сек мелкий и беспорядочный дождь. Он растушевал дали, и дома в конце площади и церкви с бесконечными маковками выглядели словно декорации, только намеченные углем на сером театральном заднике, но еще не прорисованные художником. И только так, как бывает лишь в жизни, тяжелой матовостью блестели булыжники мостовой.

Маленький, никому до последнего времени не известный городок Новозыбков, волею случая оказавшийся в центре военных событий, жил нервно и неспокойно. С неумолчным грохотом сапог и ботинок двигались по Соборной площади красноармейские части, перебрасываемые с одного участка на другой. Медленно брели понурые конные упряжки с пушками, снарядными ящиками, обозными повозками, санитарными фурами. Крупы лошадей, имущество на повозках, брезент фур и амуниция людей – все было мокро, все блестело, как лакированное.

В самом конце площади, почти у самых домов, колонна становилась призрачной, размытой. И постепенно совсем исчезала в пелене дождя.

С постоянным, ни на миг не ослабеваемым напряжением следил штаб 12‑й армии за трудным, героическим продвижением Южной группы войск, которая к этому времени уже оставила позади четыреста почти непреодолимых верст и приближалась к Житомиру, оборванная, голодная, без патронов, но все равно неодолимая. Радиосвязь с Южной группой поддерживалась теперь круглосуточно. Нервно и дробно стучали телеграфные аппараты, доносившие сюда, в штаб, самые свежие новости.

Дверь в аппаратную резко распахнулась, и в нее стремительно вошел Фролов. Был он снова, как и до поездки в Харьков, в вылинявшей военной форме. Еще утром он отдал шифровальщикам письмо Щукина и попросил расшифровать.

– Ну как дела? Расшифровали?

Молоденький красноармеец склонился к своему столу и, стараясь выглядеть строгим и значительным, протянул несколько листков бумаги.

Фролов жадно пробежал их глазами и словно споткнулся о невидимую преграду.

Прямо из аппаратной он поспешил во временное управление ВУЧК к Лацису, положил перед ним расшифрованный текст письма и огорченно сказал:

– Вот теперь я уж точно нич-чего не понимаю. Из письма явственно следует, что Николай Николаевич жив и, по всей вероятности, продолжает работать у нас в штабе.

Лацис скользнул взглядом по письму.

«Николаю Николаевичу. Укажите наиболее приемлемый участок фронта для прорыва конницей генерала Мамонтова. Все это срочно! Николай Григорьевич».

Какое-то время Лацис и Фролов молча и недвижно смотрели друг на друга. Затем Лацис резко, не скрывая самоиронии, сказал:

– Чего ж тут непонятного! Ну? Чего? Резников никакой не предатель! – И с горькой усмешкой добавил: – Нас попросту провели как мальчишек… Интересно!..

Кабинет Лациса здесь, в Новозыбкове, был крошечный и малоудобный, словно он находился в каком-то вагоне, и нужно было с этим мириться. Рядом со столом стояла узкая солдатская кровать, покрытая грубым одеялом. Возле стен стояло несколько стульев и железный походный ящик, заменявший сейф.

Лацису с первых же дней не понравился этот маленький скучный и безалаберный городок с грязными улочками, с гераньками на окнах, со смешанным населением. Его не следовало любить уже за одно то, что здесь родилась и росла Фанни Каплан, стрелявшая в Ленина и тем укоротившая так нужную пролетариату жизнь великого вождя. Не поэтому ли Лацис сразу после прибытия в Новозыбков провел здесь серьезную чистку от нежелательных и социально чуждых элементов, едва ли не вдвое сократив его население? Впрочем, это было совсем незаметно на фоне военных людей и сотрудников всяких учреждений, эвакуированных сюда из Киева.

Лацис взял лежавший перед Фроловым конверт, отобранный у Мирона, стал внимательно рассматривать адрес. «Новозыбков. Почта. До востребования. Пискареву Михаилу Васильевичу».

– Вы думаете, что Михаил Васильевич Пискарев и Николай Николаевич – одно и то же лицо? – высказал предположение Лацис.

– Вероятно. И то, что мы получили выход на него, – счастливый случай!

– Ну-ну… – как-то раздумчиво и неопределенно произнес Лацис и добавил: – Не верьте в легкие удачи и в магизм счастливых случаев, Петр Тимофеевич!.. Не верьте!..

На следующий день конверт с письмом был брошен в один из почтовых ящиков города и вскоре, по наблюдениям чекистских работников, попал на почту. И чекисты установили здесь постоянное наблюдение. Но прошел день – за письмом никто не пришел.

Наступило воскресенье. В здании почты на сей раз людей было больше, чем обычно. И особенно много народа толпилось возле окошка, где выдавали письма «до востребования». Стояли в очереди военные, местные жители, приехавшие в Новозыбков на базар из близлежащих глухих деревень. Стоял в очереди и инвалид на деревяшке, в потрепанной одежде и засаленном малахае на голове.

В окошечко заглянул пожилой красноармеец с рублеными чертами лица.

– Сергееву посмотри, товарищ.

Близорукий служащий почты, худой, небритый, с приклеенным к губе погасшим окурком, ловко пролистал письма.

– Пишут, Сергеев!

Новое лицо. Круглое, румяное.

– Дубинский.

– Нет Дубинскому.

К окошку склонилось большое, грубое, заросшее рыжей щетиной лицо инвалида.

– Посмотри, браток, Пискареву, – попросил он хрипловатым басом, показывая затрепанную бумажку, удостоверявшую личность.