Виктор Смирнов - Милосердие палача

Долго ехали молча. Наконец Задов, тяжело вздохнув, сказал:

– Не выйдет. Там Галка Кузьменко, батькина жинка, там Щусь, там Аршинов, там батькины глаза и уши.

Выехали на пригорок. Вдали открылись темно-зеленые окраины, над которыми словно воспарили в летнем жарком мареве островерхие купола гуляйпольских церквей.

Лева внимательно, с высоты своего могучего мерина, поглядел на Павла. Нехороший был взгляд.

– Одна мука с тобою, – сказал он. – Застрелить бы тебя – и концы в воду… Заловили вы меня когда-то в сети…

– Выпутывайся.

Задов явно боролся с искушением. Застрелить Кольцова он мог и на глазах своих ординарцев – те бы подтвердили батьке, что комиссар набросился первым.

Нет, тогда не порвал с чекистами, а сейчас и подавно не следует. Кольцова лучше сохранить в своих «друзьях». Жизнь – нива длинная, на ней можно и колосков насобирать, и ноги об стерню поранить.

Лева указал на свернувшую от большой дороги тропу. Когда-то и это была дорога, но по ней давно не ездили, и она густо поросла травой.

– Видишь развилку? Поедешь по заросшей дороге. Верстах в пяти встретится заброшенная экономия. Она немцу принадлежала, Доренгольцу. Сейчас пустует. Жди там. Сделаю что смогу. А не смогу – не обессудь.

Спустились с пригорка, остановились на развилке.

– Что обещаю? Что сегодня они будут целы… Фамилия твоего профессора какая?

– Старцев! Иван Платонович Старцев.

– Я не приеду – мой доверенный человек тебя разыщет. Ты только обязательно жди! – наказывал Задов. – Расскажем, где их содержать будут. Гуляйполе сейчас почти не охраняется: батьки здесь нема. Ну вот. А дальше поскачешь в Веремеевку. Возьмешь там, в Сорок второй дивизии, трошки хлопцев, и к утру их освободите… Ничего другого предложить, извини, не могу.

Лева склонился к коню, на котором ехал Кольцов, потрепал его гриву, сказал:

– Прощай, Буян!.. – и обернулся к Кольцову: – Этот конек меня дважды от смерти вынес. Шустрый. Себе берег. А тебе, видишь, не пожалел.

– И это запомню, – твердо ответил Кольцов.

Разъехались. Руки друг другу не пожали. Да и с чего им руки друг дружке жать? Один – соратник и близкий друг батьки Махно, другой – комиссар, любимец Дзержинского. Свидятся или нет, жизнь покажет.

Оглянувшись пару раз, Кольцов не увидел ни Задова, ни его ординарцев: скрылись за пригорком.

Буян безошибочно угадывал невидимую, густо поросшую травой дорогу и мелко трусил по ней навстречу заброшенной немецкой экономии Доренгольца.

Махноград тяжело болел. Видимо, надорвался, пытаясь конкурировать с Парижем. Едва в округе прогремели пока еще далекие орудийные раскаты, он, как папоротник в Иванову ночь, не успев расцвести, стал отцветать, осыпаться.

И – кончилось. Исчезли невообразимые, на манер парижских, парикмахерские, обещавшие клиентам услуги по последней моде с использованием дорогих «французских» косметических средств. Владелец синематографа господин Корковер уже не зазывал горожан посетить ночной сеанс, где прежде показывал фильмы с полуобнаженными французскими красавицами, окна и двери своего заведения он крест-накрест заколотил грубыми березовыми досками. Доживали последние дни принадлежащие господину Миронову казино «Парадиз» и кафешантан «Монмартр». Большая схема Махнограда с наклеенной на ней картонной Эйфелевой башней лежала, скрученная, на улице, и проносящиеся по улице всадники наступали на нее копытами своих коней. Объявление «Распродажа Эйфелевой башни близится к концу» висело косо, на одном гвозде. С приближением дальних орудийных раскатов увлечение махновцев Эйфелевой башней улетучилось, и к пока еще не распроданной верхней ее части никто не проявлял былого интереса.

Легкий летний сквозняк гонял по опустевшим улицам обрывки объявлений, афиш и различных реклам. Махноград вновь возвращался к своему исконному названию – Гуляйполе.

У Миронова был собачий нюх, и однажды, почуяв в воздухе легкий запах гари, он понял, что пора как можно скорее уносить ноги. Заранее была куплена шустрая лошадка и линейка на подрессоренных колесах, и были заботливо припрятаны документы на случай внезапной встречи как с красными, так и с белыми. Главное только не забыть, в каком кармане какие бумаги лежат.

Снабдил документами Миронова Иосиф Гутман-Эмигрант, с которым он подружился сразу по приезде сюда. Ювелирное искусство Оси Эмигранта подделывать любые штампы, печати, тексты и подписи восхищало Миронова. Два авантюриста быстро нашли общий язык. В знак восхищения Осиным искусством Миронов предложил ему бесплатно преподать основы еще одного прибыльного дела – вскрытия сейфов. Но Ося отказался. Он задумал бежать из Гуляйполя и сейчас паковал свой «инструмент».

– Желаю и вам, Юрий Александрович, не медлить, – сказал Ося. – Всех денег не заработаешь. Денег много, да вот голова, знаете ли, одна. Сейчас здесь начнутся трудные времена, так называемый бутерброд.

– Что? Какой еще бутерброд? – не понял Миронов.

– Ну сверху – большевики, снизу – Врангель. И кончится все это большой перепалкой, в которой мало кто уцелеет.

– А вы – опять в Америку? – спросил Миронов.

– Кто знает, – уклончиво ответил Ося. – Если вы думаете, что в Америке легкая жизнь, то вы ошибаетесь. Не знаю, как вы, дворяне, но мы, бедные евреи, вынуждены пробиваться сами, начиная с чесночной похлебки. И все – своим трудом.

– Я тоже, знаете ли, тружусь, – ответил Миронов, не обидевшись. – Как и вы, на ниве, можно сказать, просвещения.

Они квартировали вместе, в одной хате, и засыпали поздно: Ося трудился над документами, портя зрение при свете керосинки, а бывший граф в казино «Парадиз» знакомил махновских гуляк с элементарными принципами игры в рулетку.

В эту ночь они легли часа в два, пожелав друг другу доброго пробуждения, но пробудился Миронов уже один: Ося исчез, и, по-видимому, навсегда. Миронов на всякий случай осмотрел свои чемоданы и коробки. Ося ничего не взял. Он был честный мошенник.

Миронов понял, что и ему надо грузить чемоданы на линейку, не дожидаясь, когда грянет гром. Пробираться Миронов решил в Одессу. Одесса всегда спасет, выручит. Он предусмотрительно нанял проводника, пропившегося вдрызг калеку-махновца, который вдоль и поперек исходил походами все эти края, знал каждую балочку, каждый гаек и едва ли не каждого крестьянина на близлежащих хуторах.

И в ту самую минуту, когда Миронов заканчивал закладывать линейку, готовый тронуться в путь, мимо его двора проехала бричка, окруженная всадниками. На ней восседали ездовой и редко появляющийся в Гуляйполе махновский разведчик Савельев. Он гордо смотрел по сторонам, придерживая руками два грубо сколоченных снарядных ящика, как бы оберегая их от окруживших бричку махновцев. Сзади, как на похоронной процессии, понуро брели, подгоняемые верховыми, четверо пленных.