Виктор Смирнов - Милосердие палача

Обнаружилось, что и Гутман исчез. Типография на месте, одежка его тоже на месте, даже пачка фальшивых «колокольчиков» осталась на столе, а сам Гутман исчез, и оказывается, его никто нигде не видел.

«Неважные наши дела, – подумал Задов. – Воевать с красными, когда они вот-вот возьмут Варшаву, теоретики не желают. И у Врангеля неожиданно оказаться тоже не хотят».

Зато отыскался Петька Марин-Аршинов, который вечно конкурировал с Волиным в борьбе за звание главного теоретика и историка махновщины. Хотя европейски образованный Волин мог за три минуты уложить доморощенного теоретика Марина на обе лопатки, Петька, бывший слесарь, неизменно выворачивался, напоминая о своем прошлом боевика, взрывавшего и убивавшего полицейских и порядком посидевшего во всех возможных русских, французских и австрийских тюрьмах.

Марин вошел, приглаживая свои поредевшие волосы.

– Я нужен? – спросил он у Задова.

К Леве он относился покровительственно, так как, хотя и было у них обоих прошлое террористов, Петр Андреевич родился на несколько лет раньше и, кроме того, каждый день исписывал по нескольку страниц будущей истории, тогда как Задов и заявления-то обычного был не в состоянии написать, не потрудившись над каждым словом по полчаса.

– Нужен, – сказал Лева. – Очень нужен.

Явилась и Галя Кузьменко, разгоряченная, с очередного школьного собрания, где все еще разбирали обстоятельства убийства двенадцатилетнего «деникинского поручика». Убежденная анархистка и как бы наследница батькиных дел, она одна старалась напомнить односельчанам о необходимости идейного воспитания детей. Она изобрела школьную игру «война махновцев с деникинцами». Целые дни подростки и даже малышня гонялись друг за другом с дикими воплями, пока наконец не зарубили самодельными саблями «деникинского поручика» – Сеньку Шаповаленко, двенадцатилетнего хлопца, происходившего из порядочной анархической семьи. Все это вызвало общую свару взрослых.

Галя была женщиной видной, высокой, стройной, сухопарой, с черными, сходящимися к переносице бровями, с темно-карими, немного навыкат, глазами. С тех пор как махновцы крупно ограбили город Екатеринослав, в котором в годы деникинщины возродилась торговля, в том числе и модным дамским платьем, Галя одевалась по-городскому и очень эффектно: в короткий, в талию, жакетик с оборками и длинную, обтягивающую бедра юбку с рядом блестящих пуговиц сзади. А когда Галю назначили заведовать школьным отделом, она завела пенсне. Батько потешался: «Галка, ты когда рубать кого будешь, пенсне снимай, а то перепугаешь человека до смерти. Держи пенсне в левой руке, а шаблюку – в правой». Но больше никто, кроме батьки, над Галей Кузьменко иронизировать не смел.

Наконец комиссия, хоть и в усеченном виде, собралась, и Лева приподнял один из снарядных ящиков.

– Ого! – удовлетворенно сказал он. – Шось таки есть! – Своими клешнями он отщелкнул замки по обеим сторонам верхнего ящика. Но крышка не поддалась.

– Там замочек, я говорил, – напомнил Савельев. – Может, гвоздодерчиком?

Но гвоздодер только раскрошил край доски. И тут из толпы махновцев выступил Миронов:

– Зачем же тратить силы! – и обернулся к Галине Кузьменко: – Попрошу дамскую шпильку и пару минут абсолютной тишины!

Галина извлекла из своей прически длинную стальную шпильку, протянула Миронову.

– Благодарю, мадам!

Наступила тишина. Миронов склонился к ящику, сунул шпильку в замочное отверстие и, шевеля пальцами, прикрыл глаза, к чему-то прислушиваясь. Раздался тихий щелчок. Лева откинул крышку.

Лучи солнца ворвались внутрь ящика. Тут, по правилам приключенческих романов, все должны были заслонить руками глаза, защищаясь от нестерпимого блеска золота.

Но этого не произошло. Ничего не вспыхнуло.

Внутри ящика лежал какой-то ржавый хлам, который можно собрать только возле железнодорожных мастерских. Савельев не поверил своим глазам. Он запустил руки в ящик и сам стал выбрасывать оттуда обломки пружин, обрывки цепей, тормозные башмаки, зубчатые колеса, куски колосников, истертые клапаны, разбитые манометры и, что показалось Савельеву и вовсе уж издевательством, четвертинки кирпичей. Все это барахло, в масле, грязи и песке, лежало на полу большой горкой.

– Этого… не может… быть, – глядя на хлам, прошептал Савельев. – Там должно быть… было… золото, часы…

Комиссия тоже замерла. Галина Кузьменко сняла пенсне, чтобы получше рассмотреть содержимое ящика. Лицо Задова изображало задумчивость. И лишь Аршинов бесстрастно шевелил губами, словно сочинял фразу для будущей летописи.

Миронов нашелся первым и всех успокоил.

– Обыкновенное дело, – сказал он. – Один ящик – для отвода глаз. Ну чтобы оставить его преследователям в случае погони. А второй – с настоящими ценностями. Старый трюк!

Комиссия повеселела. Задов оттолкнул в сторону пустой ящик. Миронов, не мешкая, открыл второй. Но и там были все те же самые «цацки» – отбросы железнодорожного дела.

– Вот это фокус! – сказал бывший граф.

Почти все, кто был в комнате, одновременно обернулись к чекистам. Ждали объяснения. Объяснил Бушкин:

– Если этот хлыщ, – гневным артистическим жестом Бушкин указал на Савельева, – если он не станет брехать, то сознается, что его еще там, в Мариуполе, предупреждали, что в ящиках кирпичи и всякое прочее железо. Это когда вы пытались сунуть нос в ящики… Было такое, Савельев?

– Говорили все время: золото, золото, – потухшим голосом оправдывался Савельев.

– Вам, Савельев, блоха – с лошадь, а вошь – с корову! – Бушкин все больше входил в роль обличителя. – Но честно скажите, товарищи предупреждали, что в ящиках – кирпичи?

– Шо-то такое было. А только говорили в ЧК про золото.

– Вот! – Бушкин поднял палец. – Потому как товарищ профессор – человек ученый, и для него все то, что вы считаете хламом, есть научный материал для изучения эпохи. Для товарища профессора это – золото!

Левка Задов понял, что морячок попросту устроил балаган и издевается не только над одним Савельевым.

– А ну тихо! – гаркнул он. – Разговорились! Поглядим, как вы заговорите, когда на расстрел поведут! – И обернулся к Савельеву: – Ты ж всем говорил, шо сам золото бачив!

– Ящики помогал переносить, тяжелые. Хто ж знал… И про золото чекисты все время… И товарищ Морев…

– Ты мне историю не рассказывай. Ты честно скажи, бачив золото, чи ни?

Савельев молчал.

– Сегодня же поедешь до батьки и самолично ему все расскажешь про свои героические подвиги. Як хлопцам тут рассказывал. – И после длинной паузы спросил: – Чи, може, народный суд собрать?

Савельев хорошо знал, что такое анархический народный суд. Батько не любил старую юриспруденцию, которая когда-то приговорила его к смерти, а потом, учитывая его тяжелую трудовую биографию и несовершеннолетие [12], заменила виселицу на каторгу. Всех юристов, какой бы город батька ни занимал, он приказывал уничтожать. Даже присяжных поверенных, то есть адвокатов, защитников. Тюрьмы немедленно сжигал и рушил. Ибо существовало в свободном анархическом обществе только два вида наказаний: казацкая плеть при всем честном народе и расстрел. Оба наказания не требовали тюрьмы.