Эдуард Кондратов - По багровой тропе в Эльдорадо

Но вот настал момент, когда Гарсии показалось, что он может одним махом покончить со своим недоброжелателем.

Это случилось в день, когда мы начали сколачивать остов большой бригантины. Мехия был главным распорядителем работ: хотя он и не строил в прошлом суда, плотником он был умелым и опытным. То и дело он подходил к занятым работой солдатам, показывал им, что и как нужно делать, а порой и переделывал кое-что после них. Он работал без камзола, и на его широких плечах болтались лишь ветхие обрывки сгнившей от сырости рубахи.

Внезапно со стороны лагеря послышались громкие крики. Мы прекратили работу и обернулись: трое солдат с трудом удерживали бьющегося в конвульсиях Гарсию. Глаза кастильца были выпучены, с губ падала пена — похоже было, что он обезумел.

Мы окружили дергающегося в припадке Гарсию и со смешанным чувством страха и сострадания наблюдали за его мучениями, облегчить которые мы, увы, были не в силах. Но вот де Сория дернулся и затих, глаза его закрылись.

— Готов, — тихо произнес кто-то.

Солдаты закрестились и обнажили головы. И тут услышали глухой, прямо-таки замогильный шепот Гарсии де Сории:

— Посланец дьявола… Еретик… Колдун… Он здесь. Он здесь. Он здесь… Осорио умер… И Морено умер… О-о!!!

Он заскрежетал зубами. Глаза его были по-прежнему закрыты. А губы шептали:

— Он здесь, колдун… Он отравил их. Он отравит всех нас… Святые печати на его плечах… Я вижу! А-а!! Я вижу, как он пьет нашу кровь… Дьявол!

Мы стояли, боясь шелохнуться. Что означали слова безумного Гарсии?.. О каком еретике, отравившем наших друзей, говорил он?

Гарсия умолк. Веки его дрогнули, горящие глаза уставились на нас. И вдруг он с удивительной легкостью вскочил на ноги и вонзил взгляд в лицо побледневшего Мехии.

— Вот он! — хрипло закричал Гарсия, указывая длинным пальцем на андалузца. — Вот он, еретик, проклятый отравитель!.. Озарение посетило меня, святой дух снизошел ко мне с небес, назвав виновника наших бед… Хватайте его, христиане, вяжите его! На плечах его отметки святого суда, от которого он ушел… Не позволяйте же ему удрать от нас!..

— Ты спятил, негодяй! — Диего угрожающе двинулся на Гарсию, но в ту же секунду дюжина мускулистых рук схватила его. Муньос решительно рванул с плеч плотника лохмотья, и…

На плечах Диего Мехии виднелись толстые рубцы: печать святой инквизиции на всю жизнь пометила его тело.

Вопль негодования потряс воздух. Раздались крики: «Казнить его! Сжечь проклятого!» О Гарсии сразу забыли. Осыпаемого проклятьями несчастного плотника привязали к дереву, кое-кто уже собирал хворост. Я стоял не в силах двинуть пальцем: внезапный поворот событий ошеломил меня. Случайно я взглянул на отошедшего в сторону Гарсию: он внимательно наблюдал за неистовством солдат. Но вот его глаза сузились, а губы искривились в торжествующей улыбке. Медленно повернувшись, он направился в сторону деревни.

А я… Сломя голову, я уже мчался туда, продираясь через колючие кусты, самой кратчайшей дорогой. Я был уверен, что капитан Франсиско де Орельяна и отец Карвахаль не допустят, чтобы честный испанский солдат пал жертвой козней своего подлого соотечественника…

На этот раз я не ошибся в Орельяне: капитан не захотел лишиться опытного плотника. Мехия был спасен, и я приобрел в его лице преданного товарища. Но теперь у меня появился по-настоящему лютый враг. Об этом я, к сожалению, узнал не сразу: внешне Гарсия де Сория ничем не проявлял своей ненависти. Он по-прежнему льстил и улыбался мне, называл своим юным другом, заговаривал при всяком удобном случае. Мог ли я сомневаться тогда в его искренности? Да, мог: поведение и нрав долговязого негодяя я изучил к тому времени достаточно хорошо. Я и не верил Гарсии. Но тогда у меня не было ни времени, ни особого желания раздумывать о нем.

Несколько недель пребывания в Апариане были для меня счастливой порой: живя на суше, я получил возможность ежедневно видеться с Апуати. Плененные индейцы, которых к тому времени у нас было около дюжины, занимались тем же, что и мы: валили деревья, очищали стволы от сучьев, жгли уголь. Я старался быть все время рядом с ними, и это мне удавалось без труда: сеньор Орельяна, знавший о моем расположении к Апуати, чаще, чем кому бы то ни было, поручал мне присматривать за нашими индейцами. И хотя всякий раз, назначая меня стражником, капитан не скрывал иронической улыбки, все равно я был очень благодарен ему.

Теперь я уже не сомневался в чувствах, которые испытывал к девушке. Еще в самые первые дни плавания я заметил за собой, что стоит мне хотя бы на полчаса потерять из виду юркое каноэ, в котором плыла Апуати, как сердце мое начинает сжиматься от тревожных предчувствий и тоскливое отчаяние овладевает мной. Наши свидания во время кратких стоянок усиливали боль, причиняемую вынужденной разлукой.

Здесь, в Апариане, мы проводили вместе по многу часов. В строгой охране индейцев нужды особой не было — жители селения боялись разгневать нас и непременно выдали бы пленников, вздумай те убежать. Так что мне можно было, не слишком рискуя, надолго отвлекаться от своих обязанностей стражника. Внешне наши отношения не изменились: как и прежде, я учил ее говорить по-испански, рассказывал о моей родине и в свою очередь расспрашивал девушку о жизни индейцев, об удивительных деревьях и цветах, какие видел вокруг себя. Но все чаще, взглянув на Апуати, я испытывал приливы огромной, переполняющей сердце радости.

Да, именно здесь, в мирном индейском селении на берегу Великой реки, я наконец-то понял, что люблю Апуати. О том, что и она любит меня, догадаться было нетрудно: восторженные глаза индианки были зеркалом ее чувств.

Увы, она была, пожалуй, слишком непосредственна и совсем не умела скрывать всего, что творилось в ее душе. Солдаты многое замечали и не раз пытались задеть меня за живое, отпуская гнусные замечания насчет Апуати. Долгое время я не обращал на них внимания, но однажды терпение мое истощилось. После того как я, выведенный из себя, швырнул рыжего Ильянеса в реку, любители соленых острот умерили свой пыл, справедливо решив, что со мной шутить опасно.

Сложнее было с Хуаном де Аревало. Сердце мое разрывалось на части: я видел, что он мучительно переживает и все же не в силах простить мне любовь к индианке. А я… я слишком дорожил нашей дружбой, чтобы оставаться равнодушным к его терзаниям. Я с горечью замечал, что Хуан близок к тому, чтобы искренне возненавидеть ни в чем не повинную девушку, но все мои попытки заговорить с ним об Апуати кончались ничем.

Однако стоило нам отплыть на бригантинах из Апарианы, и Хуан де Аревало стал совсем иным. Теперь он опять был моим другом — заботливым, душевным, готовым ради меня на любые лишения и жертвы. И только поймав случайно мой пристальный взгляд, обращенный туда, где за бригантинами следовали каноэ, он снова мрачнел и замыкался в себе.