Бенджамин Рошфор - Фанфан и Дюбарри

— Да так, само собой получилось. Фанфан-Тюльпан — слишком известное имя, кто знает, что может случиться. А так мы спокойно останемся здесь до тех пор, пока герцог Шартрский не возьмет нас под свое крыло.

Цинтия зашла за ширму, где были умывальные принадлежности, и наконец-то избавилась от кожаной трубочки. Потом умылась, переложила содержимое кожаного пенала в конверт, а сам выбросила из окна — предмет этот она уже видеть не могла. Теперь до конца жизни ей ненавидеть кожу… Но во всяком случае через двадцать четыре часа эти документы будут в нужных руках и ей нечего будет бояться! Засунув конверт под умывальник, отодвинула ширму.

— Ты же не собираешься спать на коврике! — воскликнула при виде Фанфана, свернувшегося клубочком на полу. — И ещё в мокрых штанах! Разденься!

— О! О! — тут же воскликнула, когда, громко зевая от отчаянного желания спать, он её послушался. — Так это твой стволик так вырос оттого, что его поливал дождь? — И тут же, что-то вспомнив, совсем развеселилась: Так значит, Ришелье только третий, а герцог Шартрский — второй, ей Богу!

— Что-что? — переспросил осоловевший Фанфан, удивленно взиравший на свой оживший член, словно тот принадлежал кому-то другому и его бравурное поведение было необъяснимой игрой природы.

— Да ничего, ложись! — и она со смехом скользнула под покрывало. Бр-р! Ну и холод! Посреди лета! Гнусный город, скорее бы обратно в Марсель!

Но шестикратно осчастливленная, засыпала она довольная.

"— Ну у малыша и способности! После стольких месяцев воздержания такие запасы энергии! Такой бы сумел обрушить и стены Иерихона! Но почему все время звал меня Летицией? Интересно…"

Цинтия стала настолько обожать Тюльпана, что проснувшись заключила его в объятия, шепча:

— Ты мой мальчик, мой сладкий, мой малыш!

А её малыш продолжал почивать.

Бедняга Фанфан! Всего на пару часов он наконец забыл свою незабываемую Летицию — хотя и не совсем, поскольку продолжал произносить её имя.

Теперь у Цинтии были все основания для довольства собой: через три дня она Фанфана отведет к герцогу, а уже завтра все бумаги попадут к барону де Фокруа, шефу английского шпионажа во Франции.

Она не знала, что тем временем кое-что произошло, и результаты могли не только превратить благополучные перспективы Фанфана в трагические, но и саму Цинтию подвергнуть смертельной опасности…

Через два дня после возвращения в Париж герцог Шартрский отправился к мадам Бриссо, которую мы уже знаем. Ведь он обещал себе, что выяснит эту загадочную — или слишком даже ясную? — историю с татуировками "детей по крови герцога Луи".

К Бриссо добрался он за полночь, но до того, чтобы привести её в чувство, лишив рассудительности и умения лгать и лавировать (он слишком хорошо знал её способности) нагнал ей страху тем, что часа за три до своего прихода послал двоих стражников с приказом выгнать всех клиентов (кроме некоего герцога, если он там окажется), запереть девиц по спальням и ждать его прихода.

Герцог Шартрский отнюдь не был фанфароном, но умел пользоваться своим положением, своими преимуществами, своей властью, если считал это необходимым — и сейчас он так считал!

В ожидании его прихода мадам Бриссо пережила неприятные минуты. А он сразу перешел к делу, атаковал её решительно и хладнокровно, что, как известно, ошеломляет и ведет к успеху. Добавим к тому же, что он минут десять расхаживал взад-вперед вокруг несчастной мадам, которая с каждой минутой старела на глазах, при этом так топая сапогами, что Бриссо уже заранее чувствовала себя виновной.

— Так вот! — внезапно произнес он с тем величием, какое обретается особым положением в обществе, огромным богатством, оправданным желанием знать правду и — историк должен это признать — помимо всего прочего, гордым сознанием, что он — носитель самого большого члена в королевстве (тут он ошибался, первым был Тюльпан!).

— Так вот! Отец мой герцог Луи действительно велел всем детям своей крови сделать татуировки на стопе? Мне говорили, что слышали об этом от тебя!

— От меня? Но, монсеньор, я не понимаю, о чем вы.

— Правда? (Герцог заметил, что она поражена).

— Кто, Бога ради, мог сказать такую ложь? (Голос её звучал фальшиво).

— Это неважно! От кого ты это слышала?

— Ни от кого, монсеньор! Я ничего об этом не знаю!

— Если не знаешь, то как могла разносить такие сплетни?

— Я ничего…

— Сказала Цинтии Эллис! Именно здесь! Два года назад!

— Это неправда!

— Ладно, — герцог, казалось, оставил её в покое. Бриссо была перепугана до смерти, но готова защищаться до последнего вздоха. Герцог вышел в вестибюль, откуда вернулся с большим позолоченным распятием, которое украшало вход в этот дом греха.

— Клянись, что это неправда! Клянись Христом! Клянись Божьей Матерью! — орал он, сунув распятие под нос.

— Монсеньор! — смятенно воскликнула она, поскольку всю жизнь больше всего боялась попасть в ад — и герцог это знал.

— Так что?

— Я вам клянусь!

— На колени перед Христом! (Она упала на колени). — А теперь повторяй за мной: Клянусь Христом и Божьей Матерью святой Марией…

— Я не могу, монсеньор! — она застонала и расплакалась. — Ах, не требуйте от меня клятвы! Я попаду в ад! Та жизнь, что я веду, все те грехи, которые я поощряла у других и так уже ведут меня туда! Если я стану клятвопреступницей, утрачу всякую надежду…

Стало тихо. Герцог Шартрский, сев на табурет, положил большое распятие на колени.

— Слушаю! — спокойно сказал он.

— Я это знаю от самого монсеньора Луи, — выдавила она, ломая руки, поскольку с ужасом осознала, что не знает, к чему идет дело. — Но только я прошу, не говорите никому, что я вам выдала эту тайну. О, Боже, монсеньор Луи мне этого бы никогда не простил!

— А что он, собственно, сказал?

— Ну вы же знаете, — упрекнула она, — велел делать татуировку на левой стопе своих детей.

— Э, нет, не так — не своих детей, но детей своей крови, — большая разница. Ты понимаешь?

— Да, монсеньор, понимаю, — признала та, склонив голову и всхлипывая. Потом в отчаянии попыталась снизить важность того, что происходит. — Но монсеньор Луи шутил, я уверена! О да, я хорошо помню! Когда он говорил, смеялся и даже подмигнул мне!

— Ты поклянешься, что он действительно шутил?

Мадам Бриссо вновь увидела под носом распятие, — золотой Спаситель смотрел ей прямо в глаза!

— Нет, не поклянусь! — вздохнула она.

— Не нужно никого бояться, — сказал ей герцог Шартрский.

— Это останется между нами, но ты должна впредь молчать, как рыба! В твоих же интересах, чтобы эта тайна — если, конечно, мой отец не подшутил над тобой — не разошлась дальше!

"— Это и в моих интересах", — подумал он, бросая Бриссо полный кошелек и та, только разведя руки в молитвенном жесте, тут же захлопнула их, как мышеловку, чтобы схватить добычу.