Бенджамин Рошфор - Фанфан и Дюбарри

Старый герцог Луи уже три дня не выходил из своей комнаты. Он очень переменился с той поры, когда мы с ним познакомились, — семнадцать лет все-таки! Тогда это был полноватый мужчина, теперь — беспомощный толстяк. Задыхался при ходьбе, и уже ни к чему не проявлял интереса — особенно эти последние три дня, превратившие его в нервного, вспыльчивого мизантропа. А сегодня он был ещё вспыльчивее, ибо его жена — новая жена, мадам де Монтессон, с которой он тайно обвенчался год назад — была в отъезде и не могла его жалеть и утешать. Жена его со вчерашнего вечера была в Версале из-за какой-то светской ерунды, а герцог Луи тут, в Баньоле, в своем роскошном замке совсем один, и нет никого, на ком сорвать свою злость разве что на слугах, но слуги — это никто!

В то утро он ходил осторожно, медленно поднимая остекленевшие ноги и опираясь на мебель. При этом, наперекор боли, порою довольно хихикал. Это из-за письма, полученного накануне вечером — письма от его сына герцога Шартрского, чьего визита он теперь ждал с нетерпеливостью старого кота, которого мышь попросила об аудиенции.

— Хе-хе! — хихикал он, заранее предчувствуя разговор, который должен был произойти между ними. Наконец позвонил, чтобы сына ввели из приемной, где тот в ярости томился уже три четверти часа.

— Добрый день, монсеньор, — сказал герцог Шартрский, торопливо входя, — слишком торопливо, потому что чувствовал себя обиженным столь длительным ожиданием, но при этом как человек, освоивший хорошие манеры, сумел сделать любезную мину, совершенно не отвечавшую его настроению.

— Монсеньор, я выражаю вам свое почтение, — он глубоко поклонился. Благодарю, что вы меня приняли.

— Это действительно большая любезность с моей стороны, сын мой, вздохнул герцог Луи, прекрасно знавший, как позлить сына, играя тяжело больного человека. — Мне страшно докучает моя подагра.

— Вы видите, как меня это печалит!

— И зубы у меня не в порядке, — кряхтел герцог Луи и долго распинался на эту тему, поскольку ему доставляло удовольствие отдалить тот момент, когда начнется разговор о том, зачем приехал герцог Шартрский, но о чем тот пока не проронил ни слова.

А в сыне нарастало нетерпение, и будь он лошадью, то видно было бы, как из ноздрей его пышет пар, но так герцогу пришлось с преувеличенным интересом воспринимать то, что отец пространно излагал — лекарства от запора, от подагры, от катара, от камней в мочевом пузыре и от всех остальных болезней, которые его беспокоили и о которых он с таким интересом рассказывал. Потом нужно было поговорить о политике. О корсиканском восстании, с которым было успешно покончено… И обо всем этом говорить стоя! Ведь герцог Луи прилег, зато забыл предложить сыну сесть. Наконец он все-таки соизволил это сделать, безошибочно рассудив, что уже достаточно сыграл роль толстого старого кота. Потом достал из кармана ночной сорочки вконец измятое письмо, которым помахал с наполовину старческой, наполовину иронической усмешкой:

— Письмо ваше меня развлекло, сын мой, — сказал он. — Кто вам, черт побери, наговорил этих глупостей о татуированных ногах?

— Тайный памфлет расходится в Париже…

— Ну-ну! Я полагаю, вы получили информацию секретных служб и взглянули на свою ногу! Ну и нашли там что-нибудь? (Взгляд его так и сочился язвительностью).

— Нет, мсье, — ответил герцог Шартрский, тяжело вздохнув. — Речь вообще идет не обо мне, не о сестре, а… о детях вашей крови!

Выдохнув это, герцог побледнел, вдруг охваченный страхом, что оскорбил память своей матери и грубо задел старика, наследники которого не были его кровными детьми.

— Понимаю, — протянул старый герцог, взяв щепотку табаку. Потом гулко чихнул и заявил, что это изумительно очищает дыхательные пути, которые у него слишком чувствительны и вечно воспалены.

— По правде говоря, — отважился настаивать герцог Шартрский, — я собирался вас просить…

— О чем? Чтобы я подтвердил измышления памфлета, или чтобы опровергнул?

Он чуть прищурился, дыхание участилось, и герцог Шартрский вздрогнул, понимая, что получит ядовитую стрелу.

— Вполне возможно, — заявил старый герцог обманчиво спокойным тоном, что когда-то, уже давно, мне пришло в голову отметить некоторым знаком детей, о которых я точно знал, что они мои. Вас среди них не было, мсье! Он впился в собеседника острым проницательным взглядом. — И вашей сестры тоже!

— Не оскорбляйте память нашей покойной матери!

— Мир праху ее! (Герцог повысил голос). — Но я бы больше был уверен в её райском блаженстве, если бы она столько не грешила! — почти выкрикнул он, внезапно впав в ярость, словно через столько лет в нем вновь проснулись такие чувства, как ревность, разочарование и не угасшая ещё страсть.

— Позвольте мне уйти! — побледневший герцог Шартрский встал.

— Сидите! Вы же весь дрожите, как я полагаю, от желания узнать, с каким же тайным смыслом велел я татуировать своих бастардов! Возможно, только ради удовольствия, — продолжал старик насмешливым и желчным тоном, стараясь добиться того, чтобы поверили совершенно противоположному. Потом, тихонько захихикав, прикинулся вздремнувшим, сквозь ресницы наблюдая за герцогом Шартрским. Его забавляло, что может так того терзать. Сына он ненавидел — хотя и хотел бы любить. Еще и потому, что отчаянно пытался узнать в нем самого себя. Но все равно был вынужден вырвать его из своего сердца, и там осталась незакрывающаяся рана.

— Так что, — продолжил старый герцог, нарушив наконец тяжкое молчание, — теперь я в самом деле думаю, что имел тайные планы! И что тут дело было не в забаве, понимаешь? Ведь я всегда делаю то, что хочу, не так ли?

Он вновь повысил голос, виртуозно обыграв угрозу, которую не собирался уточнять, но которая повисла над головой герцога Шартрского, как Дамоклов меч.

— Но успокойтесь, сын мой! — продолжал он с деланною ласковостью. Таких легитимных соперников у вас немного! И некоторые уже мертвы.

— Легитимных? — удивленно переспросил герцог Шартрский.

— Вот именно! Это мои легитимные дети, с удостоверением своих прав на левой стопе! И я не мог забыть о них. Мы, герцоги, ведем себя как короли: своих бастардов мы не забываем!

Если бы мог, герцог Шартрский готов был его убить! Пальцы его на эфесе шпаги посинели. Он встал снова, рассудив, что от этого старого лиса все равно больше ничего не добьешься, и ещё потому, что теперь, как он считал, стало ясно — что касается его собственного будущего, можно опасаться чего угодно.

Герцог вдруг ощутил себя уже лишенным наследства, выставленным на смех и обкраденным каким-то ничтожным бастардом, который в один прекрасный день вынырнет откуда-то и начнет размахивать завещанием, составленным прожженным нотариусом! Да, сейчас герцог Шартрский был готов убить отца!