Ричард Зимлер - Охота Полуночника

Прошел месяц, потом шесть недель, потом семь. С каждым днем, думала я, все больше шансов, что его не поймают. Я не могла даже представить себе, что буду делать, если его привезут назад и запорют до смерти.

Именно тогда я украла с кухни нож и закопала его под верандой. Пусть линчуют меня, сколько угодно, но я не собиралась слушать папины вопли и не выпустить при этом дух из мастера Эдварда.

Но мне не пришлось воспользоваться этим ножом, потому что папа не вернулся. Может, он утонул или его укусил щитомордник. Может, он умер совсем один.

Иногда я позволяла себе думать, что он сумел убежать от судьбы черномазого и добрался до северного города, где всегда идет снег.

Кроу, Лили и другие сказали, что он, наверное, сделался невидимкой при помощи какого-нибудь зелья. Они представляли себе, как он, будто британский лорд, входит в Чарльстон, поднимается прямо на корабль, идущий в Европу и плывет домой, в Португалию, в семью, которая ждет его там. Но я-то знала — если бы папа собирался бежать, он взял бы с собой меня. Хотя, возможно, он решил, что сначала выберется сам, а потом вернется за мной.

Прошло почти три месяца после его исчезновения, и мастер Эдвард пришел к точно такому же выводу. Так что однажды ночью в мою комнату ворвались трое белых мужчин, которых я никогда раньше не видела, связали меня веревками и всунули в рот кляп. Они отнесли меня в карету. Я решила, что он отправит меня в сахарницу в Чарльстоне. Так говорили, потому что исправительная тюрьма раньше была сахарной фабрикой, и там у них были специальные механические машины, которые били человека и ломали ему кости. Но он вовсе не это задумал. Нет, за его улыбочкой скрывались более ужасные замыслы.

Высокая худощавая женщина уставилась на меня, слабое изумление во взгляде переходило в смутный ужас. У нее были опухшие, красные глаза и сухие, потрескавшиеся губы. Казалось, что она одеревенела в своем сиреневом платье с высоким воротничком; рукава фонариком плотно облегают запястья, волосы спрятаны под белой шляпкой, на худые, поникшие плечи накинута бежевая кружевная косынка.

Но глаза — все того же нефритового цвета.

— Доброе утро, — сказал я, сняв шляпу и улыбнувшись.

— Да… да, доброе утро. — Голос дрожал. — Могу я… могу быть чем-нибудь полезна?

— Виолетта, это я.

— Я вас знаю, сэр? Как… откуда вам известно мое имя?

Я еще не успел ответить, как она шагнула назад, прижав руки ко рту.

Я еще раз улыбнулся, чтобы сгладить потрясение, и повторил:

— Да, это я — Джон. Я приехал из Португалии. — Я почувствовал, что делаю «черепашье лицо» — гримасу Даниэля, когда он ужасно смущался. Я не изображал этой гримасы лет пятнадцать. — Sou eu — это я, — повторил я по-португальски. Я ждал, что она кинется в мои объятья. Я бы подхватил ее на руки и закружил по дому. Мы бы налетали на мебель и в конце концов вместе бы упали на пол, счастливые.

Я поднялся на верхнюю ступеньку, чтобы дотянуться до нее. Она смешала мои планы, отступив в тень дверного проема.

— Джон, я не ожидала… Боже мой… Прошла целая жизнь…

Она говорила по-английски.

— Джон, ты так… так изменился.

Я был так потрясен этим приемом, что у меня началась нервная дрожь, словно мне всего десять лет.

— Это же я — это только я, — торопливо и просительно говорил я, словно она просто не поняла, кто я такой. — Ты что, не получила моего письма?

— Письма? Нет, я уверена что письма не было.

— Я отправил его… Боже, уже шесть недель назад! Наверное, оно еще в море. — Теперь я начал подозревать, что неправильно истолковал ее послание. Каким глупцом я оказался! Она писала о желании иметь изразцы в доме просто из вежливости.

Я отвернулся, чтобы вытереть предательские слезы, и закашлялся, чтобы скрыть волнение.

— Я уже понял, что появился в неудачное время. Я приду вечером, тогда… тогда мы поговорим. — Она по-прежнему не отводила от меня холодного взгляда и стояла в оборонительной позе, поэтому я добавил:

— Да… да, так… так я и сделаю. Было так приятно повидать тебя, Виолетта. Я… я…

Я не смог произнести до свидания, надел шляпу и схватил багаж. Я старался спускаться по ступенькам не спеша, чтобы не показывать ей всю глубину своего отчаяния. Кроме того, я не хотел, чтобы она почувствовала себя неловко.

Я решил снять комнату по соседству, а в Александрию отправиться как можно скорее. Я считал шаги, не думая, в какую сторону иду, лишь бы уйти подальше.

На двадцатом шаге я вздрогнул, решив, что больше никогда ее не увижу.

Тут я услышал свое имя. Виолетта махала мне с крыльца.

— Джон, пожалуйста, вернись! Джон, не двигайся. Подожди меня там…

Она исчезла в доме. В одном из соседских домов женщина вытряхивала из окна персидский коврик.

Виолетта вернулась. В руках она держала старый, пожелтевший лист бумаги — один из моих рисунков Фанни; она растянулась на животе, лапами придерживала косточку, голову наклонила набок, чтобы как следует вгрызаться в нее.

Если бы я снова мог обнять Фанни… Какая странная штука сердце — надежда, что Виолетта не отвергнет меня, воспламенилась вновь, потому что в наших сердцах жила общая любовь к собаке, потому что Виолетта сохранила мой простенький рисунок, хотя двадцать лет жизни разделяли нас.

— Ты ее помнишь? — спросил я.

Ее взгляд сделался безжизненным.

— Ах, Джон, надеюсь, она прожила долгую и счастливую жизнь.

Тогда я заговорил об ее исчезновении во время французской оккупации. Мой голос звучал невыразительно, потому что я старался задвинуть подальше все чувства и эмоции и говорил только о фактах и датах. Она закусила нижнюю губу и старалась удержать слезы. Я протянул ей мой рисунок, и глаза наши встретились.

Есть воспоминания, которые сами по себе любовь: прикосновение маминой руки; запах папиной трубки; усмешка Полуночника. И глаза Виолетты.

Я вдруг осознал, что она незнакомка, но одновременно — мой самый большой друг.

Я дважды прошептал ее имя, и оно показалось мне тайным заклинанием. Я хотел говорить о нашем покойном друге, но башня воспоминаний, которая возвышалась в моем сердце, казалась слишком высокой, чтобы даже пытаться взобраться на нее.

Она смотрела себе под ноги, и в ее обезумевшем взгляде я узнал девочку, которую заключили в комнату без окон и дверей.

Только теперь я был взрослым и без труда мог сокрушить стены, слишком прочные для того ребенка, которым я был когда-то. Я протянул к ней руку.

— Я никогда не уберу свою руку прочь, — прошептал я. — Я буду стоять тут вечность, если это потребуется, но дождусь, когда ты протянешь свою.

Не знаю, что заставило меня сказать следующие странные слова. Могу только догадываться, что причиной им было все то время, что я провел в обществе Бенджамина и Полуночника, и страх за бушмена, который страдал в рабстве.