Джордж Фрейзер - Флэшмен на острие удара

Пенчерьевского опасность бунта среди своих мужиков не волновала, ибо он, как я уже и говорил, считал себя добрым господином. Помимо этого, под рукой у него имелись казаки, способные держать в узде недовольных.

— А еще, я никогда не допускал великой глупости, — говорит он. — Не прикасался к крепостной женщине, и не дозволял продавать жен или использовать их в качестве наложниц.

Уж не знаю, для меня ли было это предназначено или нет, но новость была плохая, поскольку с женщиной я не был уже лет сто, а некоторые из этих селянок — например, горничная Вали, — выглядели весьма себе ничего, если их помыть.

— Взгляните на бунты в прочих имениях: готов об заклад побиться, что в каждом случае хозяин или попортил крепостную девку, или увел у мужика бабу, или отправил парня в армию, чтобы поразвлечься с его невестой. Им это не нравится, говорю я — и не осуждаю их! Коли барин захотел женщину, пусть женится или купит себе кого на стороне. Но только позволь себе утолять похоть за счет собственных крепостных — и рано или поздно проснешься поутру с перерезанной глоткой да усадьбой в огне. И поделом!

Насколько я понимал, полковник придерживался не совсем общепринятых взглядов: большинство помещиков без зазрения совести обращались с крепостными женщинами так, словно американские плантаторы с негритянками, развлекаясь, как придет в голову. Но Пенчерьевский придерживался собственного кодекса и верил, что мужики оценят это и будут довольны. Хм, не слишком ли он заблуждался?

Поскольку я, из подхалимских побуждений, внимал его болтовне и проявлял рвение в изучении языка, он пришел к выводу, что меня интересуют его жуткая страна и ее обычаи, и горел желанием при любой возможности просветить меня. От него мне стало известно об особенностях крепостных законов: как крестьяне могут получить свободу, пробыв десять лет в бегах; как некоторым дозволяется оставить имение и уехать в город на заработки — при условии, что часть денег будет отсылаться хозяину; как иные крепостные становятся богачами, богаче подчас, своего владельца, и ворочают миллионами, но при этом лишены возможности выкупить свою свободу. Бывает, что крепостные владеют другими крепостными. Система, ясное дело, идиотская, но помещики стоят за нее горой, и даже среди гуманитариев бытует мнение, что в случае ее изменения да политических реформ страна скатится в пучину анархии. Возможно, они правы, но мне кажется, этот исход неизбежен в любом случае — к нему все шло уже тогда, с чем соглашался и Пенчерьевский.

— Агитаторы не дремлют, — заявляет он как-то раз. — Вам приходилось слышать об этом подстрекателе, немецком еврее Марксе?

Я не стал рассказывать полковнику, что Маркс побывал у меня на свадьбе в качестве незваного гостя. [67] См. «Флэш по-королевски».

— Он разливает свой яд по всей Европе, — продолжает Пенчерьевский. — Да, он и ему подобные подонки готовы проникнуть даже в нашу страну, если руки дотянутся. [XXVII*] Слава богу, что наши мужики — народ неграмотный. Зато уши у них есть, и города наши полны этих революционных преступников самого низкого пошиба. Что смыслит это дерьмо в делах России? Что могут они сделать для нее? Только разрушить. И все-таки страны типа вашей дают убежище этим тварям, позволяют им варить свое адское зелье, предназначенное для нас! И для вас тоже, если вам хватит ума это понять! Вы помогаете им в расчете уничтожить своего врага, но тем самым выпускаете из мехов бурю, полковник Флэшмен!

— Знаете, граф, — отвечаю я, — у нас разрешается говорить, что вздумается, без всякого. Так уж повелось. У нас нет kabala , [68] Кабала (рабство). — Примеч. автора. как у вас — и в ней нет необходимости. Может, это потому, что у нас есть заводы и так далее и все заняты работой? Не знаю. Не сомневаюсь в справедливости ваших слов, но нас, видите ли, все устраивает. И наш мужик, так сказать, сильно отличается от вашего. — Говоря так, я не был уверен, мне вспомнился тот госпиталь в Ялте. Но не смог не добавить: — Можете себе представить своих мужиков, штурмующих батарею под Балаклавой?

Тут он разразился смехом и, обзывая меня хитрым английским жуликом, похлопал по плечу. Вспоминая те дни, не могу не признать, что мы весьма близко сошлись с ним — но он, разумеется, так меня и не раскусил.

Теперь вы можете представить, что это был за человек и что это было за место. Большую часть времени мне тут нравилось — жизнь течет без забот, до тех пор, надо сказать, пока что-нибудь не напомнит тебе вдруг, в какой чужой, бесконечно враждебной земле ты оказался. Меня затягивало, как в омут, и по временам приходилось делать усилие, вспоминая, что Англия, Лондон и Элспет действительно существуют, что где-то к югу отсюда Кардиган по-прежнему издает свое знаменитое «ну-ну», а Раглан копошится в грязи под Севастополем. Иногда я смотрел в окно на засыпанный снегом сад и расстилающуюся за ним бесконечную белую равнину, расчерченную полосами межей, и мне казалось, что мой прежний мир — это не более, чем сон. В такие минуты легко было подхватить русскую меланхолию, пробирающую до костей и рождающуюся от сознания своей беспомощности вдали от родного дома.

Нет необходимости говорить, что главной причиной моей тоски являлось отсутствие женщин. Я опробовал свои шансы с Валей, едва мы познакомились немного поближе, и мне стало ясно, что она не побежит, в случае чего, к отцу, вопя во все горло. Клянусь Георгом, она в этом не нуждалась. Я ущипнул ее за зад, она засмеялась и сказала, что я имею дело с уважаемой замужней дамой. Приняв ответ за приглашение, я обнял ее. Валя, захихикала, выгнулась, как кошка, и нанесла мне сокрушительный удар кулачком в пах, после чего убежала, давясь от смеха. Проходив несколько дней, приволакивая ноту, я пришел к заключению о необходимости уважительно обращаться с русскими леди.

Ист переживал тоску заключения в этой белой пустыне острее, чем я, и проводил долгие часы в своей комнате, читая. Однажды, когда Гарри не было, я порылся у него в бумагах и обнаружил, что Скороход оформляет все свои впечатление в форме бесконечного письма к своему бесценному дружку Брауну, ведущему, насколько можно понять, фермерское хозяйство в Новой Зеландии. Нашлось там кое-что и обо мне, и эти места я прочел с интересом.

«…Не знаю даже, что думать о Флэшмене. Все в доме его любят, в особенности граф, и я боюсь, что Валя к нему тоже неравнодушна, — и это неудивительно, должен признать, глядя на этого рослого, красивого парня — (Молодчина, Скороход, так держать). — Я сказал „боюсь“, так как иногда вижу, с каким выражением он смотрит на нее, и, вспоминая, каким скотом был Флэшмен в Рагби, тревожусь за ее невинную чистоту. О, надеюсь, я не прав! Я говорю себе, что он изменился, — как же иначе мог этот лживый, трусливый, злобный, задиристый подхалим (ну же, попридержи коней, приятель) превратиться в истинно бравого и отважного солдата, каковым Флэшмен, без сомнения, является? И все-таки я боюсь: мне известно, что он не возносит молитв, богохульствует, хранит злые мысли, и плохая сторона его личность никуда не делась. Ах, бедная маленькая Валя! Впрочем, старый друг мой, я не вправе позволить овладеть мною темным подозрениям. Мне необходимо думать о нем хорошо, и я лелею надежду, что мои молитвы помогут ему встать на верный путь, и он, вопреки моим сомнениям, проявит себя наконец как истинный джентльмен-христианин».