Джордж Фрейзер - Флэшмен на острие удара

— Что угодно: толкай, копай, сделай хоть что-нибудь! — выругался я. — Освободи меня, бога ради! В чем дело, приятель? Что случилось? — Он выпрямился, глядя через овраг в сторону Арабата, и стоял так с полминуты, пока я ныл и колотил по дереву, потом посмотрел на меня.

— Ничего не выйдет, дружище, — твердым голосом начал Ист. — Мне их не сдвинуть. А они приближаются. Я уже вижу их — пока смутно, но они едут сюда. — Он опустился на одно колено. — Мне жаль, Флэшмен. Я вынужден оставить тебя. Нужно спрятаться, нужно найти Раглана. Ах, мой дорогой товарищ! Если бы я мог отдать свою жизнь вместо твоей, я бы…

— Чтоб ты сдох! — кричу я. — Господи, ты же не оставишь меня? Скинь эту чертову штуковину… помоги мне, приятель! Я умираю!

— Боже, — говорит Ист. — Это агония: сначала Валя, теперь ты! Но мой долг — доставить сведения, ты же сам знаешь. Ты указал мне путь долга, и теперь я с него не сверну! Я расскажу им… когда вернусь домой! Расскажу, как ты принял свою… Но мне пора!

— Скороход, — заскулил я. — Во имя любви к…

— Тише, — говорит он, закрыв мне ладонью рот. — Не терзай себя, не время! Я дойду… может, одна из лошадей сгодится… если нет — ты помнишь тот Большой забег в Браунсовере? Я добежал тогда, добегу и теперь, Флэш, ради тебя! Они меня не поймают! Старый заяц из Рагби уйдет от своры русских гончих — я обещаю тебе, и ты будешь болеть за меня! Я это сделаю: для тебя и для Вали — в память о ваших жертвах!

— К черту Валю, и тебя тоже! — пропищал я. — Ты не можешь уйти! Не можешь бросить меня! Ладно — она, она ведь русская, а я — англичанин, свинья ты этакая! Помоги, Скороход!

Но сомневаюсь, что он меня слышал. Ист наклонился и поцеловал меня в лоб. Я почувствовал, как скупая мужская слеза упала мне на чело.

— Прощай, старый друг! — говорит он. — Да хранит тебя Бог! — И вот он уже бредет по снегу к пристяжной лошади.

Высвободив ее из упряжи, Ист поспешил прочь, держа путь к зарослям кустарника, я же скулил ему вслед:

— Скороход, умоляю, не бросай меня! Ты не можешь: ты же мой старый школьный приятель, бессердечный сукин ты сын! Пожалуйста, вернись! Я умираю, будь ты проклят! Я приказываю тебе — мой чин старше твоего! Скороход! Пожалуйста, помоги!

Но он ушел, а я остался — придавленный, плачущий, едва дышащий под страшной тяжестью. На лицо мне падал снег, а холод пробирал до печенок. Я умру от холода, если они не найдут меня. А как умру, если найдут? Я пытался выкарабкаться, мучаясь от пронзающей боли, и тут услышал приглушенный стук копыт и крики — эти проклятые русские голоса доносились от овражка.

— Paslusha-tyeh! Ah, tam — skorah! [78] «Послуша-тье! Ах, там! Скора!» (Слышите! Это там! Скорее!) — Примеч. автора.

Позвякивание сбруи и топот приблизились; с другой стороны саней заржала лошадь, и я со стоном зажмурил глаза. Я ждал мучительной боли, с которой острие пики вонзится в мою грудь. Лошадь фыркнула прямо надо мной, я вскрикнул и открыл глаза. Из седел на меня взирали два всадника — закутанные в меха фигуры в мохнатых казачьих шапках, надвинутых на брови. Свирепые усачи спокойно продолжали таращиться.

— Помогите, — простонал я. — Pamagityeh, pajalsta! [79] «Памагите, пажалста!» (Помогите пожалуйста!) — Примеч. автора.

Один из них подался вперед.

— On syer-yaznuh ranyin, [80] «Он сьер-язну ранин». (Он серьезно ранен). — Примеч. автора. — произнес казак, и оба рассмеялись, как над хорошей шуткой. Потом, к моему ужасу, говорящий вытащил из седельного мешка нагайку, сложил ее пополам и склонился надо мной.

— Nyeh zashta, [81] «Нье зашта». (Не стоит благодарности). — Примеч. автора. — сказал он и осклабился.

Его рука вскинулась, я тщетно пытался спрятать голову. Череп расколола жгучая боль, и меня поглотила черная бездна.

Мне кажется, что жизнь моя была полна высшей справедливости — это выражение любят использовать чернорясые, чтобы замаскировать то злорадство, которое они испытывают, видя как какой-нибудь предприимчивый малый попадает впросак. Им бы доставило такое удовольствие — заявить елейный голоском, что я подорвался на собственной петарде, заложенной под Арабатом, и возразить было бы нечего. Вынужден согласиться: не выкинь я из саней Валю, Ист меня бы ни за что не бросил. В нем бы возобладали привязанность ко мне и уроки старой христианской школы, оттеснив военный долг на второй план. Но моя выходка в отношении его возлюбленной привела к тому, что он легко забыл про узы товарищества и братской любви, прикрывшись долгом — все эти его благочестивые разглагольствования о том, как-де ему жаль оставлять меня, являлись не чем иным, как лицемерным бредом, призванным успокоить его собственную совесть.

Знаю я этих наших истов и томов браунов. Такие никогда не чувствуют себя счастливыми, если их мораль не подвергается искушению, и дайте им лишь увериться, что они сделали правильный, христианский выбор — и им станет наплевать на всех остальных. Эгоистичные скоты. И чертовски ненадежные к тому же. Вот на меня вы можете положиться при любых обстоятельствах: я бы доставил новости Раглану, руководствуясь исключительно трусостью и самолюбием, и мне печали нет до Иста и Вали. Зато наш благочестивый Скороход не мог оставить меня, не посокрушавшись должным образом. Странно, не правда ли? Они и по сию пору губят нас своими сантиментами и моралью.

А уж тогда он расквитался со мной по полной. Если вы принадлежите к описанным выше персонам, испытывающим наслаждение, видя как закоренелый негодяй плюхается носом вниз в уготованную для него яму, вам доставит истинное удовольствие наблюдать ситуацию, в которой оказался старина Флэши. Поглядите, вот он я: с полузасохшей раной на голове, сломанным ребром, грубо перевязанным сыромятными ремнями, завшивленный после недели в вонючем подвале форта Арабат и с недобрым предчувствием внутри, вызванным видом капитана Николая Павловича Игнатьева.

Меня приволокли в караулку, а там — он: неизменная сигарета в зубах, жуткий, гипнотический взгляд каре-голубых глаз, выражающий не больше эмоций, чем взгляд змеи. С минуту Игнатьев смотрел на меня, пуская маленькие колечки дыма, а потом, не дрогнув не единым мускулом, стал хлестать меня по лицу перчатками. Я слабо дергался в руках державших меня казаков, пытаясь уклониться от его ударов.

— Нет! — кричал я. — Не надо, прошу! Пажалста! Я ведь пленный! У вас нет права так… так со мной обращаться! Я британский офицер… о, прошу! Я ранен… Бога ради, прекратите!

Он хлестнул меня еще раз, потом поглядел на свои перчатки, взвешивая их в руке. Затем скомандовал своим ледяным шепотом: «Сжечь их!» и бросил перчатки под ноги стоящему рядом с ним адъютанту.

— Ты, — обратился он ко мне, и голос его звучал еще более зловеще от того, что в нем не было ни малейшего намека на интонацию, — молишь о пощаде. Но ты ее не заслуживаешь. Ты — клятвопреступник и предатель самого худшего пошиба. Ты видел только уважительное, даже доброе отношение со стороны человека, который в трудный час обратился к тебе за помощью, возложив на тебя святую обязанность позаботиться о его дочери. Ты же отплатил ему тем, что совратил ее, пытался бежать и обрек девушку на смерть. Ты…