Энтони О'Нил - Империя Вечности

Денон закивал так усердно, что у него едва не сломалась шея.

Однако не следует больше беспокоиться, продолжал Наполеон, ведь он провел целую ночь в размышлениях и решил не обходиться одной экспедицией, а посылать новые, целую сотню, если понадобится, ибо чертог, без сомнения, существует, осталось только его найти, и, покуда имеется подобная возможность, ни в коем случае нельзя опускать руки. Может статься, это потребует посвящения в тайну еще кого-нибудь; главнокомандующий согласен и на такой риск. Он готов перерыть пустыни, разрушить храмы, сровнять с землей деревни, сделать все, что угодно. На самом деле, он уже набросал кое-какие планы, определил, куда в первую очередь нужно послать экспедиции, решив начать с величественных Фив.

— А вы, мой дорогой Виван, вы отправитесь через пустыню к оазису Сива… Что это вы так побледнели?

— Я? Побледнел? — переспросил Денон. — Вам показалось, дорогой генерал. По-моему, это чудесная новая возможность.

Наполеон, которому за последние тридцать часов не удалось как следует выспаться, не различил в его словах сарказма — и остался доволен.

Однако ночью он опять лежал без сна, вновь и вновь отвергая и пересматривая собственные планы. Внезапно внизу послышался странный шум. Не дожидаясь объяснений, Наполеон перелез через спящую возлюбленную и спустился по лестнице.

В освещенной свечами зале, под крутыми арками с арабесками, стоял Виван Денон, облаченный в парадный мундир и полотняные брюки; в его глазах застыла нерешительность.

— Генерал Бонапарт, — прохрипел он, — прошу простить меня, вы же знаете, я бы никогда… я бы не стал беспокоить… если бы не дело огромной важности.

— О чем вы? — прищурился Наполеон.

Только теперь он увидел рядом с Деноном толпу очень смуглых и хмурых шейхов, размахивающих горящими факелами, словно актеры на сцене, играющие «Али-Бабу и сорок разбойников».

— Прошу вас, как никогда прежде, доверьтесь мне, — промолвил Денон.

— Да что случилось?

— Это… это насчет чертога, мой генерал.

Наполеон резко очнулся от мутного полусна.

— Чертог вечности? — переспросил он, опасливо покосившись на шейхов. — А в чем дело?

Денон тяжело сглотнул.

— Все, что я говорил раньше… сожалею, но…

Внушительный седобородый мужчина, явно духовное лицо, выступил вперед, по восточному обычаю приложил правую ладонь ко лбу и отвесил поклон.

— Мир тебе, султан аль-Кабир. Я — шейх Мохаммад аль-Шеркави из мечети аль-Азхар. [40] Джами'аль-Азхар (Блистательнейшая мечеть) — название наиболее почитаемой мечети и религиозного университета в Каире. Мечеть строилась одновременное городом аль-Кахира (Каиром), ставшим новой столицей Египта. Уже тогда в мечети началось преподавание сначала коранических наук, а позднее математики, астрономии, естествознания и географии. С вашего разрешения, этой ночью я стану вашим провожатым.

— Провожатым? Куда?

— Туда, где вам откроются тайны грядущих столетий.

«Может, я все-таки сплю», — подумал Наполеон.

— А где? Где это место?

— Положитесь на меня, и вы получите все ответы.

На миг Наполеон усомнился, уж не обман ли это, но потом заметил непритворно испуганное лицо Денона — подобное было бы невозможно сыграть… И вдруг он понял. Его собираются сопроводить, как Александра Македонского, в некий храм или еще куда-то, где высший жрец или другой посвященный раскроет ему чудесные секреты чертога.

— А это далеко? — хрипло спросил он.

— Вы вернетесь к рассвету.

У Бонапарта сжало горло и перехватило дыхание: какое великое дело ему предстояло свершить!

— Это правда, мой генерал, — заверил Денон. — Вы не пожалеете.

Наполеон почувствовал, как у него застучало в висках.

— Отлично, — произнес он, пытаясь как-то совладать с собой. — Сейчас я оденусь и соберу военный эскорт…

— Никаких военных, — отрезал аль-Шеркави.

— Вы ожидаете, что я выйду на улицу без охраны?

— Солдаты могут сопроводить вас до городских ворот, но дальше мы отправимся без них.

— Откуда мне знать, что вы заслуживаете такого доверия?

Аль-Шеркави поклонился.

— Вам ничего не угрожает, султан аль-Кабир. Клянусь девяносто девятью именами Аллаха.

— Ему можно верить, мой генерал, — прибавил Денон. — Даю слово чести.

Трудно сказать, что повлияло сильнее — умственное утомление или неодолимая тяга к приключениям, однако Наполеон отбросил излишнюю осторожность.

— Будь по-вашему, — решился он. — Будь по-вашему. Я сейчас.

Взлетев по лестнице, он поспешил натянуть мундир и треуголку и с бешено бьющимся сердцем осмотрел себя в наклонном зеркале. Помятое лицо, мешки под глазами… Подумать только, как же несправедлива судьба: пятеро из двенадцати детей, рожденных его матерью, скончались в младенчестве или совсем юных годах, а он… он не просто повзрослел и окреп, но сделался самым живым человеком среди живущих. И вот, окрыленный зовом судьбы, он сбежал по ступеням, чтобы вместе с безмолвными шейхами прошествовать по извилистым улицам и устремиться на запад под небесами, не знающими иных облаков, кроме звездных туманностей.

Спустя два часа его приветствовал в царском чертоге мужчина в мерцающих багровых одеждах.

— Enchanté, [41] Очень приятно (фр.). — промолвил «красный человек» и поклонился.

С тех пор как Александр Генри Ринд поселился в комнатке под лестницей (это было единственное помещение в жилище Уилкинсона, которое расцветкой обоев не походило на турецкий бордель), он спал очень чутко. Ринд слышал, как в доме то заскрипит половица, то зашаркает лапами пес, то за окном устроят шум какие-нибудь гуляки, то в голове зароятся беспокойные мысли. Сэр Гарднер, как правило, поднимался ни свет ни заря, уходил со своим Наполеоном на утренний «моцион», после чего с радостным румянцем на щеках возвращался на кухню, заранее предвкушая сытный завтрак, состоящий из аппетитных колбасок и ячменных лепешек с малиновым джемом. За едой хозяин развлекал Ринда, едва успевшего протереть покрасневшие глаза, неизменной беседой на очередную животрепещущую тему, как то: не глупо ли вводить на железной дороге красно-зеленые семафоры, ведь именно эти цвета, по его утверждению, хуже всего различают дальтоники; или, например, о том, насколько правильно было бы открывать библиотеки, музеи и галереи по воскресеньям, в единственный день, когда рабочие массы тоже могли бы заниматься самообразованием; или о необходимости уважать чужую культуру, включая мелкие особенности вроде привычки египетских собак цапать за руку любого европейца, который вздумает погладить песика.

Стоит ли говорить, что к теме Египта он возвращался особенно часто и с огромным воодушевлением. Сэр Гарднер не был там уже пять с лишним лет, однако с радостью отправился бы в эту страну хоть завтра. Египетские пески до сих пор шелестели в складках поношенных камзолов, высыпались на стол из дорожных тетрадей, скрипели в корпусе наручных часов… И очень часто туманили взор, когда сэр Гарднер обращался к бесценным воспоминаниям.