Энтони О'Нил - Империя Вечности

Сэр Гарднер выдержал короткую паузу и не менее двусмысленно вымолвил:

— Превосходный ответ.

Ночью, обдумывая этот разговор у себя в комнате, Ринд в сотый раз удивился тому, с какой легкостью позволил переключить свое внимание. И еще задумался: для чего хозяин столь усердно подчеркивает утонченные свойства его характера, особенно скромность, и почему виртуозно обходит стороной тему «французы в Египте». В сущности, у шотландца появилось двое отцов, каждый из которых, умело играя на струнах души, куда-то тянул его: У. Р. Гамильтон — властный, вечно сдержанный и сморщенный, словно мумия, и сэр Гарднер Уилкинсон — великодушный до неприличия, открытый для жизни, как его пестрый зонтик, но в то же время тщательно оберегающий личные секреты и неизвестно зачем постоянно оценивающий своего ученика. Оказавшись между ними, молодой человек отчаянно страдал оттого, что не может продвинуться хотя бы на шаг вперед. Если у них с Наполеоном и было что-нибудь общее, так это неутолимая жажда прогресса:

Эти строки сделались его личным девизом. В легком тиканье часов Ринду слышался треск реликвий, погибающих во имя очередной железной дороги, и близкий шорох шагов неотвратимой смерти. Но если Наполеон был в состоянии бездумно, с огромным размахом следовать каждому своему порыву, то молодой шотландец, будучи жертвой собственной застенчивости, лишь молча подавлял отчаяние и частые сомнения, повинуясь безжалостному гнету чувства долга и чести, пытаясь как-то воплощать в жизнь собственные планы, при этом не обманув чужих высоких ожиданий. В душе он завидовал людям вроде Гамильтона и сэра Гарднера: полные жизни, обладающие цельным характером, они в то же время куда спокойнее, почти со скукой взирали на собственные достижения. С другой стороны, оба джентльмена успели достойно завершить множество глав своей судьбы, тогда как Ринд по сей день сидел за столом, занеся перо над первой страницей, думая, откуда начать, и даже не зная, будет ли у него такая возможность.

Молодой человек вздохнул и задул свечу.

В тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году Британский музей насчитывал более пятисот тысяч книг. Залы его библиотеки словно магнитом притягивали ученых, студентов, пропагандистов, а также разных чудаков, которых родные гнали на улицу, чтобы те не устроили в доме пожара. Правда, кроме доступных любому изданий существовала особая группа запрещенных книг, инкунабул [44] Инкунабулы (от лат. incunabula — колыбель) — печатные издания в Европе, вышедшие с момента изобретения книгопечатания (сер. XV в.) до 1 января 1501 г. Известно около 40 тыс. названий инкунабул (около 500 тыс. экземпляров). и бесценных томов, просматривать которые разрешалось лишь по специальной договоренности и к тому же под строгим надзором. Среди них нашлось немало экземпляров, к которым Ринд, прилежно радеющий о своем образовании, получил право прикасаться — но только в перчатках и с особым пиететом.

Взять, например, «Description de l'Égypte» [45] «Описание Египта» (фр.). — самый заманчивый плод египетской кампании. Шедевр, над которым в Париже трудились целых двадцать лет: в десяти томах содержались тексты, еще в десяти — изысканные гравюры, а в трех последних — карты шириной в ярд. В двадцатых годах девятнадцатого столетия была выпущена относительно более доступная версия этого издания, предназначавшегося поначалу исключительно для коронованных особ. Для того чтобы это сокровище появилось на свет, потребовалось в корне преобразовать устройство цветных печатных прессов, поменять производство и гравировальных машин, и веленевой бумаги. Это была настоящая Французская революция в книгопечатании.

Снова и снова Ринд любовался роскошными страницами, на которых чернилами самых сочных оттенков со множеством мельчайших подробностей изображались монументы, руины, острова, торговые суда с матросами и купцами, флора и фауна Египта. Пожалуй, чужая земля никогда еще так полно не умещалась в тисненых кожаных переплетах.

— До чего изумительная, дотошная аккуратность! — как-то раз восхитился он, склоняясь над очередным томом в алькове Салона рукописей.

— Ну, аккуратность — это чересчур сильно сказано, — возразил Гамильтон у него за плечом.

— Наверное, но с другой стороны… Что? — вскинул голову Ринд. — Хотите сказать, здесь могут быть неточности?

— Целая масса искажений. Разумеется, ведь граверы трудились в тысячах миль от оригиналов, так что ошибки вполне простительны… в большинстве случаев.

— А в остальных случаях?

Гамильтон ответил едва уловимой улыбкой.

— Первые тома издавались под покровительством Бонапарта и по завершении были в торжественной обстановке преподнесены ему лично. Но были случаи, когда он попросту не мог удержаться и вмешивался в работу, словно курица, которая квохчет над яйцом. Знаете, что сказал Наполеон, увидев на иллюстрациях царский чертог Великой пирамиды?

Ринд нахмурил лоб.

— Не помню таких иллюстраций.

— Вот именно. Все потому, что Бонапарт разругал художников в пух и прах. Он заявил — нет, он был твердо убежден, что в царском чертоге были звезды.

— Звезды? Внутри Великой пирамиды? Никогда об этом не слышал.

— Разумеется, юноша: их там нет. Однако издатели были в таком замешательстве, что предпочли совсем обойтись без иллюстраций.

Ринд задумался.

— Значит, царский чертог… на самом деле может оказаться чертогом вечности? Легендарным чертогом вечности?

— В девятом веке нашей эры калиф аль-Мамун именно так и считал. Но когда наконец он взломал Великую пирамиду и пробился внутрь, то обнаружил один лишь просторный склеп длиной примерно в тридцать пять футов, голые стены из полированного гранита и пустой саркофаг, который гудел, словно колокол. Вот и все. То же самое видели Денон, я сам, да и сэр Гарднер. Чертог замечателен разве что полным отсутствием излишеств. Но, даже невзирая на звезды, я убежден: Бонапарту открылось не более нашего. И никакого чертога вечности.

— Тогда для чего, — спросил молодой шотландец, пожав плечами, — для чего вообще нужен был этот визит?

— Думаю, это сооружение, подобно храму Амона-Ра в Сиве, просто как нельзя лучше подходит для бесед о сокровенном. Похоже, есть некая очень серьезная причина, и тайны чертога вечности нуждаются в том, чтобы говорить о них, не раскрывая его настоящего расположения. Даже если его придется прятать от глаз великих владык. Вы слыхали когда-нибудь об аль-Джахизе Пучеглазом? — С этими словами Гамильтон взял увесистую кожаную папку и достал оттуда исписанный от руки листок. — Этот ученый, философ был современником калифа аль-Мамуна, написавшим более трехсот трудов, дошедших до наших дней. Здесь перевод отрывка из его малоизвестного текста, «Книги далеких чудес».