Юрий Иванов-Милюхин - Чеченская рапсодия

Осмотрев стойла и подсыпав коням овса, Дарган подошел к своему любимому золотистому жеребцу, сунул в его мягкие губы присыпанную солью корку хлеба и зарылся пальцами в жестких волосах на холке, будто выкрашенных в желтые и коричневые полосы. Постояв немного, он приткнулся лбом к звездочке на лошадиной морде:

— Такие вот дела, Эльбрус, придется нам расстаться с алычиной, которую я вплел в твою гриву, — негромко проговорил он. — Она понадобилась французскому народу. А мы с тобой таскали этот дивный алмаз как обыкновенный оберег, освещенный станичным уставщиком.

Кабардинец шумно вздохнул и покосился на хозяина выпуклым лиловым глазом. Переступив задними ногами, он пошарил по лицу Даргана толстыми губами и в знак солидарности коротко всхрапнул. Атаман похлопал его по холке, затем нащупал талисман и начал распутывать жесткие волосы. Когда тяжеленький и твердый комок очутился у него на ладони, он снова склонился к конской холке.

— Кто его знает, спасал нас этот алмаз от бед и несчастий или нет, но нам с ним было спокойнее. Хотя мы с тобой знали, что это обыкновенный камень, разве что блеску будет побольше, — неуверенно пробормотал Дарган и добавил, как бы успокаивая себя: — Чужой он, понимаешь? А ежели не наш, то и нам не нужный.

Верховая лошадь покивала и потянулась к кормушке с овсом, на крепких ее зубах захрустели плотные зерна. Убедившись в очередной раз, что скакуну все равно, что его хозяин вплетет ему в гриву, атаман повертел амулет перед своими глазами, чтобы еще раз полюбоваться исходящим из него светом. Но в конюшне было темновато, лучи солнца врывались только в дверь да пробивались сквозь редкие прорехи в крытой чаканом крыше.

Дарган прошел к выходу, нашарил в кармане складной ножик и принялся соскабливать с алычины толстый слой грязи. Скоро серебряные проволочки, опутывавшие плотное ядро, отозвались голубоватым свечением, они заискрились сложными переплетами, мешая рассмотреть то, что скрывалось за ними. Дарган набрал слюны и плюнул на сетку, сбивая блеск, одновременно размягчая затвердевший между ячейками навоз. Наткнулся взглядом на ведро с водой, стоящее в углу конюшни, опустил туда оберег и пополоскал его в нем, постукивая по железным бокам. Работа пошла веселее, грязь начала вываливаться кусками. Когда ее почти не осталось, полковник снова сунул амулет в ведро, долго ковырял ногтями проволочную сетку, потом вытащил свой талисман из воды и протер его насухо подолом рубашки. Он хотел передать драгоценную вещь французам во всей ее красе, чтобы у них и мысли не возникло о том, что камень может быть не настоящим. Он-то знал, каким светом осколок незнакомой жизни может осветиться, как умеет завораживать глаза и делать мешковатым тело. Но когда Дарган закончил протирание и подставил ладонь с лежащей на ней алычиной под упругий солнечный поток, дыхание у него надолго свернулось в кубок внутри груди. Показалось, что весь мир, который переливался перед ним разноцветными красками, пропитался одним голубым сиянием, искристым и холодным, проникающим тонкими иглами в самое сердце, даже протыкающим его насквозь. Он почувствовал эти уколы везде — от макушки до самых ступней, они пробирались вовнутрь живота, в бедра, в шею. Даже в мозги, заставляя их подчиняться неведомой силе и мечтать только об одном, о том, откуда пути назад уже не было. Огромным усилием воли Дарган сумел захлопнуть веки и опустить ладонь вниз, но манящие голубые звезды с искрами вокруг них и не думали исчезать, они продолжали водить хоровод внутри него, стараясь затянуть душу в свою леденящую метель и вместе с нею оставить там навсегда и его самого. Казачий атаман ощущал, как раскачивает его из стороны в сторону, словно много дней подряд он не слезал с седла, как наполняется его плоть холодом, становясь сосулькой в храме из голубого мрамора. Их было много, этих обыкновенных сосулек, в просторных залах, заполненных лишь мерцающим воздухом. И там было приятно, как ни странно и противоречиво, еще и тепло. Оставалось сделать всего один шаг, чтобы присоединиться к бездуховности и заледенеть в ней навеки.

— Дарган!..

Казак встрепенулся, стараясь уяснить, откуда послышался голос. Чтобы поскорее вернуться к привычным заботам, полковник заставил себя набрать полную грудь пропитанного солнцем воздуха, и сразу пришло облегчение, в нос ударили привычные запахи, а в волосах загудела муха, запутавшаяся в них.

— Дарган, что ты там делаешь? — вновь спросила Софьюшка.

— А что такое? — стряхивая с себя остатки наваждения, посмотрел он в ее сторону. — Я задавал коням овса.

Софьюшка подошла поближе, заглянула мужу в глаза, затем взяла его за руку и негромко проговорила:

— Ты в дом один сейчас не заходи, — она помолчала, поправляя под мышкой какой-то предмет, приподнялась на носках чувяков, пошарила губами по заросшей щетиной щеке супруга, по открытой его шее и ласково шепнула в ухо: — Мы с тобой через порог вместе перейдем.

— Ну, как скажешь, — согласился он, приминая пальцами к ладони твердый амулет, и подумал о том, что женщины везде одинаковые. Скорее всего, наступил какой-нибудь праздник и нужно соблюсти старинный обряд. — А я вот камушек выплел из гривы коня, бриллиант этот, который из короны короля Людовика. Как раз твоим землякам его и отдадим.

В горнице Софьюшка, всегда пропускавшая Даргана вперед, вдруг выскользнула из-за его спины и встала с ним рядом. Атаман поморгал, давая глазам привыкнуть к свету, приглушенному занавесками на окнах, и вдруг в ноги к нему кинулась Аннушка, она обхватила ноговицы руками и сунулась лицом к отцовским ступням. Дарган покрутил головой и недоуменно уставился на супругу, он никак не мог понять, в чем провинилась старшая дочь, и неожиданно заметил, что Софьюшка выставляет перед собой икону, которой когда-то благословлялась на замужество его мать, а перед ней — его родная бабка. Старообрядческая икона была намоленная, она переходила из поколения в поколение.

— Что это с ней? — не отрываясь от лика святого и одновременно указывая рукой на дочь, спросил Дарган у жены.

Он снова осмотрел горницу и заметил кавалера в шляпе, в ботфортах и при шпаге, на пальцах у него посверкивали несколько богатых перстней. По обе стороны от него пристроились члены семьи, на лицах их отражалась значимость события, о котором полковник еще не догадывался. Петрашка с французской мамзелькой прижимались друг к другу, по их напряженным фигурам ощущалось, что они тоже, несмотря на великую провинность перед казачьим укладом жизни, хотят что-то сказать.

Атаман повернулся к родным.

— Да что сегодня с вами?

И вдруг услышал робкий голос Аннушки:

— Благословите, батюшка с матушкой. Не могу я без него.