Михаил Шевердин - Набат. Книга первая: Паутина

Направив дуло пулемета в ту сторону, часовой откашлялся и крикнул:

— Эй, там, разойдись!

Он чувствовал себя виноватым, что задремал на посту, и потому покрикивал довольно добродушно.

Восхищаясь мужеством и стойкостью пулеметчиков, Гриневич, конечно, не знал, что происходило во дворе крепости. Но что-то мешало ему заснуть. Он не выдержал и вскочил. Тихонько, стараясь не слишком громко бряцать шпорами, он вышел на крыльцо.

— Не спишь, командир? — послышался голос Сухорученко.

— Не сплю.

— Послушай, Гриневич, давай-ка я сейчас пройдусь по Душанбе, земля подмерзла немного. Языка возьмем.

Гриневич только хмыкнул в ответ.

Отряд Сухорученко прошел до самой крепости.

Дул ледяной ветер с гор. Земля замерзла в камень, и кони бодро скакали по улицам. Аскеры Даниара не стреляли. Даниар потом оправдывался: «Руки у всех замерзли, пальцы не шевелились». На самом деле даниаровцы спали, как сурки. Не только выстрелы, но даже трубы страшного суда не смогли бы их заставить выбраться из-под кошм и одеял.

Когда Сухорученко с бойцами подскакали к крепости, ворота оказались на запоре. Пулеметчики, спавшие на сеновале, не отозвались. Проникнуть внутрь Сухорученко не решился. Пугала тишина. На командира, обычно лихого и бесшабашного, напала нерешительность.

Вернулся Сухорученко без потерь.

Потирая застывшие руки, Гриневич ходил широким шагом по комнате и слушал рапорт командира.

— Отлично. Утром пораньше завяжем дело и ударим на крепость.

— Понимаешь, Гриневич! — захлебывающимся шепотом, словно его кто-нибудь подслушивал, говорил Сухорученко, обеими руками навалившись на доски стола так, что он жалобно поскрипывал. — Понимаешь, что-то не то, что-то этого… арбы того…

— Ударим так, что пух и перья полетят, — продолжал вслух Гриневич, шагая взад и вперед. И вдруг до него дошло среди невразумительных «этого… того» одно слово «арбы», заставившее его встрепенуться. — Постой! Как? Что ты говоришь?

— Понимаешь… мы рванули… Басмачи шкандыбанули… на улицах темно, как в желудке коровы. В домах тишина. Огня ни одного, в крепости тихо. Только, смотрим, на спуске к Душанбинке стоят арбы, десятки арб, запряженные… того этого… ни арбекешей, ни души живой… от лошадей пар валит, понимаешь? Я думал, люди… этого того… испугались, убежали… или засада. Приказал бойцам не трогать.

— Арбы! — вдруг закричал Гриневич. — Убежали гады. Сбежали. Усман Ходжаев сбежал… Понимаешь… а ты «этого того…»

Он кинулся к двери и бросился по коридору. В темноте натолкнулся на кого-то грузного, большого.

— Кто? — заорал Гриневич. — Чего тебе надо?

— Это я… Морозенко.

— Начгар, ты? Да ну?

И Гриневич потащил Морозенко в комнату на свет. Вся шинель, сапоги были у Морозенко в грязи, соломе.

— Откуда ты?

Шатаясь, Морозенко прошел через комнату и свалился всей тушей на скамейку.

— Дай чего-нибудь попить, — пробормотал он, уткнув голову в грудь, и засопел.

Но Гриневич схватил его за отвороты шинели и тряхнул бесцеремонно:

— Они ушли? Сбежали?

— А ты уже знаешь? — Морозенко поднял опухшее свое лицо и смотрел не мигая какими-то безжизненными оловянными глазами на пламя светильника. — Дай же чаю, в горле пересохло.

Но Гриневич уже не слушал его. Он кулаком распахнул окно и завопил в темноту:

— Поднять гарнизон по тревоге!

Только тогда он повернулся к Морозенко. По коридору, гремя сапогами, бежали люди. Пламя светильника трепетало. Дверь поминутно распахивалась, и в комнату заглядывали встревоженные лица.

— Рассказывай! — голос Гриневича поднялся на высокую ноту и почти сорвался. — Давай говори, что там в крепости?

Морозенко поднялся и схватился за голову.

— Ох, — сказал он, — нас били, кричали на нас, под дулами наганов держали…

— Оправдывайся? Потом. Где подлюга Усман Ходжаев? Где Али Риза, где вся шарашкина артель?

Тупо обведя глазами набившихся в комнату командиров и бойцов, Морозенко пробормотал:

— Ушли.

— Ура! — закричали все.

Многие выбежали. Со двора послышались оживленные возгласы, нестройные крики «ура».

— Они ушли, — повторил Морозенко, — с полночи пошла возня, беготня в крепости. Из нашей клетки мы видели: сам Усман Ходжаев, Али Риза ходили, махали руками… Ну, думаем, конец нам пришел… басмачи Ибрагима идут. Всех в одночасье смыло.

— Постой! — Гриневич повернулся к командирам: — Сухорученко, рвани со своими в крепость. Держи, Кононов, давай к чинарам… и к кирпичным печам. Пошли бойцов к Шамансуру…

Только через несколько минут, отдав приказы, он снова вернулся в комнату.

— Так и знал, — пробормотал Морозенко, — ты теперь распоряжаешься. Так мне и надо! Эх! — И он ударил себя по голове кулаком.

Морозенко ходил по комнате, долго и путано рассказывал.

— Слышали, — наконец перебил его Гриневич. — Запугали мальчика. Приказ подписал: разоружайтесь-де, спасайся кто может. Эх ты, реки переплывал, а в ночном горшке захлебнулся…

С досадой натянул на упрямый лоб фуражку и вышел, хлопнув дверью.

Несколько секунд смотрел Морозенко на все еще сотрясающуюся после удара дверь, потом обхватил голову руками и повалился на стол. Все ушли. Беспомощно борясь с темнотой, потрескивал огонек светильника. Холодом тянуло по ногам.

Выехав из ворот Шейх Джалял, Пантелеймон Кондратьевич почти тотчас же поравнялся с высоким дехканином в красной выцветшей чалме, шагавшим по обочине дороги. Рядом два ишака месили грязь своими копытами. Командир так бы и проехал мимо, если б дехканин его не окликнул:

— Эй, друг!

Пантелеймону Кондратьевичу улыбалось бронзовое лицо Юнуса. Он загорел, черная бородка его раскудрявилась. Из-под ветхого халата выглядывал высокий воротничок солдатской гимнастерки.

Хоть и торопился Пантелеймон Кондратьевич, но поспешил слезть с коня и обнялся с Юнусом.

Он и впрямь обрадовался Юнусу, а особенно тому, что тот поправился и поздоровел. Они расцеловались. Похлопали друг друга по плечам и по спине, чем привели в восторг мальчишек, почтительно взиравших на командира Красной Армии.

— А что ты, брат Юнус, здесь делаешь? — спросил Пантелеймон Кондратьевич.

— Видишь, — Юнус заулыбался, показывая свои ослепительные зубы, и кивнул в сторону ишаков, — к земле я вернулся. В Чорминаре землю копаю, хочу морковку, лук сеять, в город возить, продавать. С того времени внутри что-то болит. Надо же жить. Вот разбогатеть решил. Жениться хочу. Немного денег накоплю, найду девушку Дильаром, ту, которую в песках видел. Здесь она у меня… — он приложил руку к сердцу. — Забыть не могу.