Михаил Шевердин - Набат. Книга первая: Паутина

— Да ну?! — скептически усмехнулся Пантелеймон Кондратьевич. — Неужто угомонился? Да, не скоро ты так разбогатеешь. Халат-то у тебя совсем пополз… по швам разлезается.

— Ничего. Стараюсь. Скоро весна — овощи продам. И сейчас ничего, работаю; своих ишаков нагружаю утром землею от старых дувалов, в город еду, по улице погоняю, кричу: «Эй, кому глины, кому глины места отдохновения засыпать. Эй! Эй!» Ну, многим нужно. И я засыпаю ямы, а взамен землю, с навозом перемешанную, вывожу к себе в поле. Вот и сейчас удобрения везу. Дело дехканское, не очень чистое, но нужное. Никому не мешаю, живу тихо.

Он снова улыбнулся, и блеск зубов озарил все его моложавое лицо, но улыбка его почудилась Пантелеймону Кондратьевичу и злой, и ехидной в одно и то же время. Они медленно двинулись по дороге. Ведя коня на поводу, Пантелеймон Кондратьевич шел по обочине, стараясь не запачкать сапоги.

— Знаешь, командир, — заговорил снова Юнус, — я из дома ушел, когда мне исполнилось девять лет. Отец у меня умер, а дядя сказал: «Э, у меня и так нечем кормить своих двенадцать ртов. Разве мне хватит зимой ячменя на двадцать ртов? Зякетчи забирает три четверти и у того, кто имеет детей, и у того, кто не имеет. Мы с женой и так уже называем рождающихся ребят „Тохта“ („Стой“), „Ульсун“ („Умри“), а они все рождаются. А тут еще ты свалился на голову». Дядя долго не думал, а продал меня за пятирублевый золотой баю Каюму Токсабе. Бай меня поставил перед собой и давай мне вертеть голову. Я заплакал от боли, а он сказал: «Ты мой раб. Хочу — оторву голову, хочу — оставлю на шее. Дело мое. Иди!» Бай заставил меня гонять лошадь в маслобойке. Света дневного я не видел, все ходил и ходил под землей вокруг колоды с хлопковыми семенами. Когда в доме устраивали пир, Каюм Токсаба вытаскивал меня за шиворот из ямы и снова вертел мне голову до боли. «Иди к воротам, — говорил он, — как увидишь, кто подъехал, беги, скажи мне. Да быстро беги, щенок, не то поломаю тебе кости и съем! Я людоед!» Я так боялся Каюма Токсабы, что кричал при виде его: «А-а-а!» Теперь я боюсь кое-кого другого. Мне ночью спится господин Рауф Нукрат, так что я опять кричу: «А-а-а!» Мать и то все спрашивает: «Что ты все во сне кричишь, сынок?» Тогда-то я убежал от Каюма Токсабы, а теперь куда убежишь? Теперь я больной, покалеченный, все это знают. Вот и живу… тихо, никого не трогаю. Пусть меня тоже не трогают, хэ-хэ.

И он снова зло усмехнулся.

— Да вот и мое имение, — оживился он.

Рукой показал Юнус на маленький сбитый аккуратно из глины домик шагах в двухстах от большой дороги.

Пантелеймон Кондратьевич не смог отказаться и заехал к Юнусу.

На заброшенном пустыре Юнус разбил маленькую усадьбу, выкопал пруд, воткнул по углам таловые колья, которые, как он знал, за год дадут обильную поросль. Рядом с домиком он вскопал и удобрил три-четыре танапа земли под огород и бахчу.

— У меня даже виноград есть. Здесь когда-то в старину, наверное, люди жили. От их трудов уцелели восемь-девять лоз. Теперь я дехканин, землевладелец настоящий, даже налог плачу.

— Как? Налог? С тебя?

— Да, — усмехнулся Юнус, — не успел я очаг в новом доме разжечь и матушку сюда привезти, а ко мне уже от назирата финансов человек пожаловал. И кто бы вы подумали? Старый кровосос зякетчи Хуснутдин — эмирский налогосборщик. Хотели мы его с соседями камнями прогнать, собаками потравить, да нет. Нельзя. Хуснутдин нам сейчас же бумажку — мандат, что он служит Бухарской республике. Ну и дела! А платить налоги приходится. Зинданом, собака, грозит.

Пантелеймон Кондратьевич только поморщился. Что правительство Бухарской республики привлекало на службу многих эмирских чиновников, было ему отлично известно. Но не смог Пантелеймон Кондратьевич удержаться от возмущения, когда Юнус сказал ему, что зякетчи Хуснутдин собирает какой-то налог на священную войну.

— И это в версте от ворот Бухары. Настоящая контрреволюция, — продолжал Юнус. — И кто вылез на свет из земли? Тот, кто всегда жить никому не давал. Небо в половинку, земля в осьмушку при эмире были! Не до конца мы революцию сделали. Эмир-то далеко, а всякие эмирские сволочи отовсюду повылазили, понабежали. Опять свои пасти разинули. Зубами готовы вцепиться. Я уже о Хуснутдине написал заявление, только не знаю.

— За твоего зякетчи Хуснутдина я сам возьмусь, — мрачно сказал Пантелеймон Кондратьевич. — Только скажи, брат, неужто спасовал ты, а?

Хотя Юнус, конечно, и не знал слова «спасовал», он почуял укор и упрек и, серьезно смотря перед собою, проговорил:

— Друг, Юнус-солдат воевал и на Аральском море, и в Актюбинске, и в Каахка, и в Андижане. Много лет воевал ради того, чтобы рабочий человек легко дышал, а Юнусу-солдату за это господин Нукрат только ребра ломал, тело живьем жарил, а? Говорили мне умные люди: не суй палец в нору скорпиона.

— Значит, кончено?

— Да. Юнус-солдат много стрелял, много в снегу сидел, много на солнце потел, окопы копал. Теперь Юнус-солдат хочет спокойно сидеть вечерком, смотреть, как солнце прячется за большой минарет. Теперь Юнус хочет лежать около хауза. Найду свою Дильаром… кареокую, смуглую… Знаешь, командир, в сказке: беленькая — в шесть персидских туманов ценится, розовенькая — в шестьдесят шесть, а смуглянка — в шестьсот шестьдесят шесть.

И вдруг он запел старую песню на слова поэта Хафиза:

— Не верю! — воскликнул Пантелеймон Кондратьевич. — Не верю… По глазам вижу, что говоришь одно, а думаешь другое.

Но Юнус тянул свое:

— Сына хочу иметь, вот такого маленького, чтобы ручками бороду дергал, «папа» говорил.

— Посмотри мне в глаза, — вдруг сказал Пантелеймон Кондратьевич. — Эх ты, еще коммунист называешься. Нарвался на какую-то сволочь, контру… пострадал от него и… «хватит с меня», залез по уши в дерьмо и сопит носом. Солнечными закатами любуешься. Посмотри, говорю я.

Он долго-долго смотрел в глаза Юнуса. В них прыгали бешеные огоньки. Да и все та же ехидная ухмылка никак не подходила К смыслу слов о покое, отдыхе.

— Э, — хрипло проговорил Пантелеймон Кондратьевич. — Юнус-солдат, Юнус-большевик не может спасовать. Юнус-солдат не может обидеться на советскую власть. Разве Юнус обидится на Ленина?.

— Ленин, — проговорил, чуть задохнувшись, Юнус. — Ленин, он был со мной, когда меня сволочь Нукрат пытал, мясо мне рвал, душу ломал.

Он сморщился и приложил ладонь к глазам.

— Ленин меня держал. Это он мне силу давал… еще… не могу сказать… не знаю, как сказать. Не умею сказать…

Тряхнув сердито головой, Пантелеймон Кондратьевич проговорил:

— Эх, Юнус-солдат, жизнь сложная штука. Это не гладкая дорога, хитер враг, умен враг, и на то мы большевики, чтобы разбираться, мучиться, бороться и… не сдаваться.