Эльвира Барякина - Аргентинец

— А ружья-то ваши не стреляют? — беспокоилась молодуха на печке. — Такие же раз попросились — у одного ружье как вдарит середь ночи!

Политика хозяев не интересовала; только мальчонка — судя по голосу, лет семи — десяти — спросил, правда ли, что царя в ссылку увезли.

Когда хозяева засвистели носами, Федюня придвинулся к Осипу:

— Я когда до ветру бегал, слышал, как корова вздыхала, да, кажется, не одна. Богато живут!

Осип толкнул его:

— Помалкивай.

Утром дед уехал в поле — лошадь у него имелась. Хозяйка угостила реквизиторов молоком и отрезала по куску черствого хлеба. Осип озирался по углам: изба была не такой просторной, как ему показалось. Но двор крытый, в саду — яблони. Ох, голову сломаешь, как тут приступать к изъятию!

Осип начал рассказывать о голодающих рабочих. Хозяйка пряла, слушала молча, только веретено жужжало на полу. Ее мальчик, — ладный, светлоголовый — чинил рыболовную сеть и все косился на Федюнину гармонь. Он уже пытался подобраться к ней, но мать его шугнула.

— Супруг-то мой, Степан Егорыч, на войне сгинул, — сказала хозяйка. — Может такое быть, чтоб он в плену обретался? У Меланьи сын без вести пропал, а потом письмо пришло, на Вербной неделе сам возвернулся. Только уж не работник он теперь, без руки-то…

Надо было приступать. Осип поднялся с лавки; глядя на него, Андрейка с Федюней тоже вскочили. Но тут с улицы раздался истошный женский вопль…

Андрейка выстрелом снял мужика, вздумавшего бить в набат — в подвешенный к дереву рельс. Федюня стал выводить со двора козу, хозяйка пырнула его вилами в бок. Осип достал наган, пальнул…

— Маманя!!! — крикнул белоголовый мальчик.

Выворачивали мешки с зерном из амбаров, хватали разбегавшихся кур, выносили из погребов кадушки с соленьями. Деревня в ужасе выла: «Не губи, барин!»

Осип сам не мог понять, как так получилось. Ведь шли с твердым намерением брать только излишки, блюсти пролетарскую честь, быть жесткими, но справедливыми.

— Нет таких порядков, чтобы хлеб отнимать, ежели я его сам сеял-убирал! — рвался к Осипу чернобородый мужик.

Бойцы держали его за локти, чтобы он не вцепился комиссару в горло. Осип ударил его в челюсть:

— Как же, сам ты сеял! Мироед толстобрюхий!

В доме у мужика имелась мануфактура — сапоги, валенки, — хоть торговлю открывай. В саду нашли прикрытую дерном яму — трава на ней пожухла, по тому и определили, что внизу тайник с зерном.

Столетняя старуха — сгорбленная, в черном платке — смотрела, как реквизиторы волокли за шеи бьющихся гусей.

— Воры поганые! — крикнула она, ткнув в Осипа длинным кривым пальцем.

— Избу спалю! — заорал он в ответ.

Почему не оставили ни одного дома нетронутым? Потому что вся деревня была врагом и ее надо было победить, сломать, подчинить своей воле. Потому что собрали до обидного мало — все казалось, что в Утечине есть еще схроны. Нужно было оправдаться перед собой: стреляли и били не просто так, не ради себя, а чтобы сделать великое дело — накормить голодных.

Но накормить Сормово можно было только разорив Утечино и окрестные деревни. Впрочем, тамошних кто-то предупредил, и крестьяне спрятались в лесу — вместе со скотиной и всеми припасами.

Осип пошел за большевиками, чтобы стать избавителем, нести освобождение людям труда, а его называли «барином» или «вором». Одно было объяснение — эти дураки деревенские не понимали важности момента: того, что если не накормить сейчас города, то потом уже некому будет вступиться за народ, за ту самую черную полусгнившую старуху. Вернутся помещики, вернутся фабриканты — и снова все будет как при царе.

Крестьяне думали, что раз революция дала им волю, значит, теперь у них нет обязательств перед государством. Им, погрязшим в столетнем невежестве, ничего не надо было от города, и как только их лишили права торговать на базаре — они начали перегонять хлеб на самогон. Из Москвы шли распоряжения о том, что самогонщиков надо немедленно расстреливать, но в Утечине мужики вскладчину купили аппарат: повинны были все. Что, целую деревню расстрелять?

Исступление, кровавая пелена, умопомешательство… Осип созвал сельский сход:

— Узнаю, что вы вместо того, чтобы сдавать излишки государству, спекулируете или водку делаете, взорву мельницу. Понятно?

— Да как же?! Да где тогда муку молоть?

Осип велел закопать мертвых без отпевания и снарядить подводы, чтобы отвезти продовольствие на станцию.

Одноглазый возчик, желая подластиться к Осипу, всю дорогу вздыхал:

— Народ у нас такой… Декрет из уезда пришлют, а они из него козьи ножки вертят.

Осип молча шел рядом с телегой, нарочно старался, чтобы ремень от Федюниной винтовки попадал на голую кожу у расстегнутого ворота: чтобы навредить себе, растереть похуже.

— Ты, начальник, случаем не из Пензы? — не унимался возчик.

— Из Нижнего.

— Сын сказывал, что в Пензе стоит эшелон с какими-то чеками — бывшими военнопленными…

— Не с чеками, а с чехами, — поправил Осип. — Их австрийцы мобилизовали и бросили против русских, только они не хотели с нами воевать и сдавались в плен. Мы ж одной, славянской крови.

Возчик обрадовался, что суровый большевик поддержал разговор:

— Во-во! Я когда с войны возвращался, видел их: им Временное правительство ружья и паек выдало, чтобы они теперь на нашей стороне с немчурой воевали.

Осипу доводилось слышать о чехах: из них сформировали трехдивизионный корпус и решили отправить через Америку на Западный фронт. Но из-за обычной русской волокиты дело затянулось, и эшелоны застряли по станциям от Поволжья до Японского моря. После переворота никто не знал, что с ними делать: сорок тысяч иностранных солдат были опасной силой.

— Так что тебе сын набрехал? — спросил Осип возчика.

— Ваши хотели их разоружить от греха подальше, а они возьми и взбунтуйся. Испугались, что их по мирному договору сдадут Германии, а там уж целоваться с ними не станут — расстреляют как изменников.

В Нижнем известие о восстании чехословацкого корпуса подтвердили. Военкомат лихорадило: надо было срочно формировать отряды для подавления бунта.

Возвращению Осипа обрадовались, напечатали о нем большую статью в газете, подарили портсигар с какими-то буквами в завитках. А он ни о чем не мог думать, кроме застреленной бабы, черной старухи и покорных, но люто ненавидящих его мужиках.

Через три дня Любочка отыскала Осипа в бывшей семинарской гардеробной, среди сваленных как попало парт. Он сидел, уронив голову в руки. Рядом на полу стояла бутылка водки.

— Пойдем, — позвала Любочка. — Будем тебя выхаживать.

Осип посмотрел на нее кровяными глазами:

— Я бабу застрелил…