Нина Соротокина - Канцлер

— Видите, что творит? — в голосе Акима слышалась законная гордость, вот ведь подследственная досталась!

На мызе Фаина растерла Мелитрисе озябшие ноги спиртом, уложила в постель, принесла чаю с молоком и медом. Чай Мелитриса выпила, а от еды отказалась наотрез, заявив, что погибнет на этой проклятой мызе с голоду, но не позволит над собой издеваться. Фаина боялась горячки, простуды и воспаления легких, но, по счастью, все эти беды обошли Мелитрису стороной. Видно, активный ангел-хранитель был у этой девицы, он отогнал от нее все злые силы, но уж поплакать дал вдосталь.

А к мызе подступила весна. Апрель был теплым, снега начали таять дружно, всюду побежали ручьи. Сколько вокруг было голубизны!

«Возлюбленный! Молюсь, чтобы ты здравствовал и преуспевал во всем, как преуспевает душа твоя…»

Мелитриса жила затворницей, проводя все дни за чтением Евангелия. На прогулки ее не пускали, спускаться вниз она отказывалась сама. Фаина приносила ей еду на большом подносе и, горестно подперев щеку рукой, смотрела, как она ест. В глазах Фаины читалась готовность ответить на любой вопрос, поддержать в разговоре любую тему. Но Мелитриса молчала.

Третье соборное послание Святого Апостола Иоанна Богослова: «… Много имел я писать, но не хочу писать к тебе чернилами и тростью, а надеюсь скоро увидеть тебя и поговорить устами к устам. Мир тебе…»

В оживший сад прилетели дикие голуби. Мелитриса думала, что они хотят полакомиться почками яблонь и слив, но голубей интересовали только сосновые шишки. Удивительно, как они их расклевывали! Голуби были очень красивы, темно-сизый окрас спинки переходил в бледно-голубой, а грудка отливала розовым. Они клонили головки набок и непугливо рассматривали пленницу круглыми желтыми глазами, а потом взлетали шумно, с треском, словно кто-то хлопал в ладоши. «Гули, гули… — шептала Мелитриса, и опять: — Возлюбленный! Молюсь, чтобы ты здравствовал…»

Аким Анатольевич появился через неделю. Фаина поднялась наверх и сказала церемонно:

— Аким Анатольевич спрашивают, не угодно ли вам с ним объясниться? Ввиду вашей слабости, они интересуются, спуститесь ли вы к нему в гостиную или они поднимутся к вам в светелку?

Присутствие Акима в этой комнате было совершенно невозможным. Зарешеченная светелка была полна ее мечтами, голубиным воркованием, чистым, не омраченным подлостью, светом.

— Помогите мне причесаться. Я спущусь вниз. Как только Мелитриса появилась в гостиной, Аким Анатольевич пододвинул кресло к печи, усадил в него Мелитрису. Был он непохож на себя: несуетлив, спокоен, доброжелателен.

— Я хочу спросить вас еще раз — согласны ли вы посетить поля и города Пруссии?

Мелитриса промолчала, только головой повела. Ответ был и так ясен.

Аким Анатольевич достал папку, долго в ней рылся и, наконец, достал лист исписанной почтовой бумаги — из дорогих, с золотой каемочкой.

— Вам знаком этот почерк?

У нее нет очков, а без очков она ничего не видит. А где же, мамзель, черт побери, ваши очки? Ведь не хотел ругаться, но с вами сам черт глотку сорвет! Не извольте орать, сударь! Она вовсе не обязана никому говорить, что ее очки лежат наверху возле Евангелия. А поминать врага рода человеческого — тоже умеет, но полагает, что ей это не с руки. Кто черта поминает, сам враг и есть!

— Фаина! Очки!

Как только Мелитриса прочитала первые строчки письма, руки ее против воли задрожали, очки запотели… а может, это глаза затуманило слезами. Письмо было, как сказал бы Аким, писано собственноручно рукой князя Никиты. Наверное, послание его было пространным, но Мелитрисе показали только конец, а именно — третью страницу.

«Я совершаю этот вояж не потому, что, как вы изволили выразиться, „жизни не мыслю без этой девицы“. Награжденный помимо воли моей опекунством, я несу ответственность за нее не только перед людьми, но и перед самим Богом. Мне говорят, она сбежала с мужчиной, она сама выбрала свой путь. Может быть! Но пусть она мне в лицо эти слова повторит, и отпущу ее с благословением на все четыре стороны.

Когда вернусь, не знаю. Путешествие мое по Пруссии может затянуться. Хоть Мелитриса не иголка в стогу сена, согласитесь, отыскать ее будет мудрено. Из Кенигсберга напишу.

Остаюсь глубоко почитающий вас князь Оленев».

— Я поеду в Кенигсберг, — сказала Мелитриса, поднимая глаза от письма.

— Ну вот и славненько…

— Велите закладывать лошадей…

«Утешение христианина в несчастье…»

За шпионскими интригами мы совсем упустили из виду главное лицо нашего повествования, досточтимого экс-канцлера Алексея Петровича Бестужева, что по-прежнему живет в своей библиотеке под крепким караулом. Чтобы окончить эту историю, обратимся еще раз к опросным листам. Вот они, лежат передо мной — желтые, с выцветшими словами, с легким, невыразительным почерком, тогда ведь было совсем другое написание букв, словно детская рука водила по этим страницам. Вот бумаги от 30 марта 1758 года. Как явствует из слов писаря, утро было ясным, солнечным — понедельник. Бестужев был привезен во дворец под караулом в шесть человек и сразу предстал перед высокой комиссией. Вопросы задавал Яковлев. Посмотрим по этим вопросам и ответам, каким мастером был экс-канцлер перепираться и доводить судей до кипения. Вопрос:

— Ее Величеству известно стало, что Понятовский вновь оставлен в Петербурге не по благоразумию короля Польского, а единожды по твоим проискам. Для чего ты искал Понятовского здесь удержать?

— Признаюсь, подлинно старался, — кивнул канцлер.

Дальше идет длинная речь, смысл ее таков: должен же я иметь рядом хоть одного приличного посла, который «помог бы мне с Лопиталями и Эстергазами дипломатическую баталию вести»? И далее: каюсь, виноват, простите.

Яковлев сочинил замечательный вопрос:

«В Царском Селе 8 сентября прошлого года с ее императорским величеством случился известный припадок болезни. А памятно ли тебе, что Апраксин, стоя под Тильзитом, имел намерение укрепить сие место гарнизоном солдат, а потом вдруг 14–15 августа намерение сие бросил и с большим поспешанием оставил это место. Никаким приказом для сего действия он упрежден не был. А потому — имеешь ли ты показать, что не ты ли его сам о сим уведомил? А если не ты, то не ведаешь ли, кто это сделал?»

Вопрос убийственный. Он был записан, но не задан. Комиссия вычеркнула его из опросных листов. Почему — знает один Бог! Мы можем предположить, что в комиссии были доброжелатели Бестужева, все тот же Иван Иванович, который всегда хотел мира и которого Бестужев окрестил «особливым приятелем».

Но более вероятно, что вопрос побоялись показать государыне, поскольку совершенно не знали, как она будет на него реагировать. Елизавета не могла выносить самой мысли о смерти! Боязнь смерти заставляла императрицу делать глупейшие поступки. Например, при дворе было запрещено носить траур. По дороге в Екатерингоф, куда она любила ездить, находились два кладбища — по ее личному приказу их перенесли. Похоронные процессии в городе шли только по специальным улицам — подальше от дворца. Родственница императрицы Чоглакова, представленная ранее следить за великой княгиней, была уволена от должности так же по траурной причине. После похорон любимого мужа она имела неосторожность попасть Елизавете на глаза в черном платье. Зная все это, кто из комиссии осмелился бы показать подобный вопрос государыне?