Нина Соротокина - Канцлер

Но следствие надо вести, материалы копить, о главном не спрашивать, а посему важный и неприступный Бестужев сидит перед Яковлевым и жует мякину, отвечая на ничего не значащие вопросы.

— При отправлении в Гамбург посла Салтыкова ты наказал ему оставить у тебя все алмазные вещи, мол, по дороге его арестуют и все отнимут. Так ли?

Бестужев обращал к окну лицо, счастливо морщился под солнечными лучами, вздыхал:

— Ничего подобного у меня с послом Салтыковым говорено не было: ни перед его посылкой в Швецию, ни перед отправлением в Гамбург.

Яковлев продолжал игру на той же ноте:

— При отправлении Салтыкова в Гамбург ты купил у него дом и двор. И каково при этом было твое намерение?

— Купил за 12 тысяч. Договорились сумму выплатить в десять лет: из шести процентов за все то, что уплачено будет.

Яковлев чувствует какой-то подвох, какую-то откровенную выгоду подследственного то ли за счет государства, то ли за салтыковский, но не понимает, не может этого доказать.

От Бестужева требуют клятв:

— На сие имеешь ты объявить сущую правду, так как тебе пред Всемогущим Богом на страшном и праведном суде стоять и приобщиться Святого Таинства тела Его и крови?

Экс-канцлер с готовностью соглашается:

— Я показал сущую правду и ни в чем не утаил, в чем утверждаюсь присягою и Святым Таинством тела Его и крови.

Следователи жаловались государыне устно и письменно, де, истощили увещевания и угрозы, а арестованный злодей рассыпается в страшных клятвах, что, мол, не понимает, о чем его спрашивают. Услышав неоспоримую улику, он ссылается на слабую память или прикидывается глухим. Учинили повторный обыск в надежде найти неоспоримую улику, вспомнили Апраксина, которого перевели из Нарвы в местечко «Три руки» и содержали под стражей, как злодея. Собрались было устроить очную ставку, но 19 апреля начиналась Страстная неделя, и поездку отложили.

И что удивительно, надежды комиссии на несметные богатства арестованного, которые им предстояло конфисковать, тоже странным образом провалились. Никита Юрьевич Трубецкой, просматривая опись имущества и деловые бумаги графа Бестужева, воскликнул в сердцах:

— Мы хотели найти многие миллионы, а он и одного не накопил.

— Или ловко спрятал, — проворчал умный Бутурлин.

Конечно, все бы решила пытка. Здесь бы и неоспоримые улики нашлись, и дело с Апраксиным и некой персоной, как условно называли Екатерину, вскрылось, и богаче бы стал граф втрое, вдесятеро, покаявшись, но… Государыня не смогла отдать на дыбу человека, который 18 лет был ее премьер-министром. Кабы Шуваловы были покрепче, поуверенней и знали точно, что им надо, как знал Бестужев, когда добился у Елизаветы отправки Лестока на дыбу…

Судьи сейчас не те, да и времена другие. Что греха таить? Фридрих II пытки отменил, а мы что — дикари, нехристи? Мы тоже в гуманности и милосердии понимаем толк!

В конце концов Яковлев составил сентенцию, в которой перечислил все вины экс-канцлера Бестужева. В первых графах не без негодования (может, не без юмора) сообщалось, что «как ни старалась комиссия, преступлений против здравия и благополучия государыни не нашли». Однако прочие его вины оценили как «весьма тяжкие и крайнего наказания достойные». Последнее замечание не более чем следственный завиток, вины канцлера были несерьезны, это всяк понимал. Например, Бестужева обвинили в распечатке и недозволенном прочтении партикулярных и посольских писем. Все 18 лет это был главный козырь в руках Бестужева, и государыня об этом козыре не только знала, но и сама охотно им пользовалась. Писали в сентенции, что Бестужев рвался к власти любыми средствами (а сами-то вы что делаете, господа?), что их высочествам внушал неудовольствие против императрицы, а великую княгиню вмешал в непозволительную переписку с Апраксиным.

При этом государыне дали понять, что Бестужев до невозможности гадок и гнусен, но «поскольку мы не хотим утруждать непорочную душу Вашего Величества», то и перечислять его гнусности не будем. На самом деле комиссия этих гнусностей не только найти не смогла, но и выдумать не посмела. Бездари! Однако отсутствие улик не помешало следствию осудить бывшего канцлера на смертную казнь!

Какая там — смертная! Семечки — ваши постановления! Все знали, не казнит государыня Бестужева, даже кнутом не накажет.

Так и случилось. Через год бывший канцлер был сослан в Можайский уезд в деревушку Горетово. По повелению государыни все недвижимое имущество осталось за ним. Забегая вперед, скажем, что Екатерина II вернула ему прежние почести, и смерть его была достойной.

В деревне Горетово тяготы ссыльной жизни делила с ним жена. Бестужев упивался своим горем, оно стало смыслом его жизни. Во-первых, он сочинил книгу под названием «Утешение христианина в несчастии, или Стихи, избранные из Священного писания». Этот труд впоследствии был напечатан в Санкт-Петербурге с предисловием, написанным академиком Гавриилом Петровым, и оправдывающим Бестужева манифестом Екатерины. Тот же Петров перевел книгу на латынь, «Утешения христианина…» были изданы также в Гамбурге на немецком, в Стокгольме на шведском, потом их перевели и на французский язык.

В Горетове экс-канцлер занимался также медальерным искусством. В память своей славы и беды он отчеканил медаль с портретом и подобающей надписью по-латыни: канцлер России Бестужев. На обороте медали были изображены две скалы в бушующем море, над одной из скал сияло солнце, другая была громима грозой. Надписи как бы усиливали сюжет. Вверху «Semper idem» — «всегда тот же», внизу «immobilis im mobili», то есть: в этом изменяющемся мире всегда постоянен.

Канцлер Бестужев тихо выплыл из нашего сюжета, а мы пойдем дальше. Но я рада, что пока этот мудрый, некрасивый, великий и лукавый человек еще жив, он по-прежнему сидит в своей библиотеке в обществе сержанта Колышкина, гадает, сошлют ли его к осени или не сошлют совсем, а потом берет книгу в золоченом переплете и предается неторопливому чтению. Мир дому его…

Имеется в виду, конечно, Андрей Иванович Остерман — граф, дипломат, генерал-адмирал, кабинет-министр.

В XVIII веке процветало каперство — захват судов, торговых и частных, принадлежащих воюющей стране. В широком смысле каперством называли морской разбой.

Теперешняя Клайпеда.

Напомним, что на дворе 1757.

К слову сказать, король Англии Георг II являлся одновременно курфюрстом Ганновера, с этого все и началось.

В задачу автора ни в коем случае не входит изучение Семилетней войны как предмета, в данном повествовании она является только фоном, иногда соучастником жизни героев, но не более. Сама война — кровавый монстр, в чьи глаза я не хочу заглядывать, — не является «героем» произведения.