Александр Дюма - Бог располагает!

Через минуту Ганс вернулся в сопровождении женщины, одетой в черное.

Посетительница дала слуге знак удалиться. Потом она отбросила с лица вуаль.

Это была Олимпия.

— Вы, сударыня? Вы здесь? — вскричал Лотарио, вначале растерявшийся от изумления.

Потом он улыбнулся: ему пришла в голову одна мысль.

— Вы, вероятно, ожидали встретить здесь не меня, а кого-то другого? — осведомился он, предполагая, что она приехала ради Юлиуса.

— Я не ожидала встретить здесь никого, — отвечала Олимпия. — Но узнав, что вы здесь, решила, что у меня нет причин вас избегать.

— Что ж, — сказал Лотарио, — если во владения графа фон Эбербаха вас привел один лишь интерес к искусству, позвольте мне поздравить самого себя со счастливым случаем, дающим мне возможность самолично со всем почтением представить вам здешнюю архитектуру и убранство.

— Я уже видела этот замок, — сказала певица, — но была бы счастлива еще раз осмотреть его вместе с вами.

Казалось, Олимпия делает над собой усилия, стараясь справиться с каким-то безотчетным волнением.

— Сударыня, я в полном вашем распоряжении, — сказал Лотарио.

И он стал водить ее из залы в залу.

При виде каждого предмета, что показывал ей Лотарио, каждой комнаты, двери которой он перед ней открывал, при каждом шаге в стенах этого дома, некогда заключавших в себе радость и любовь, ныне же — лишь скорбь и пустоту, волнение Олимпии, казалось, все более возрастало. Ее взор и чело потемнели, омраченные горькой печалью.

Лотарио объяснял себе подобную чувствительность мыслями о его дяде, воспоминания о котором этот замок естественным образом навевал Олимпии. Но чтобы так растрогаться при одном виде дома и племянника графа фон Эбербаха, она должна была в глубине сердца питать к нему истинную любовь. Тогда почему же она его покинула?

Через некоторое время, когда между ними установилась некоторая короткость, он заговорил со своей гостьей об этом, обратившись к ней с жаркими упреками.

— Мне бы следовало сердиться на вас, — начал он.

— За что? — спросила певица.

— Вы очень огорчили моего дядю. Оставили его так внезапно, нимало не побеспокоившись о том, что с ним станет.

— О, вы правы, — отвечала она, — я и в самом деле не испытывала на этот счет никакого беспокойства. Я точно знала, что он недолго будет оплакивать разлуку со мной и мое отсутствие не заставит его страдать.

— Однако же заставило: это стало одной из причин его недуга.

— Его недуга?! — вскричала певица.

— В тот же день, когда вы уехали, его уложил в постель апоплексический удар, и он не поднялся еще по сей день.

— Возможно ли? — побледнела Олимпия. — И это произошло из-за меня! О, прошу вас, скажите мне, что я здесь ни при чем.

— Как бы то ни было, а слег он именно в день вашего отъезда.

— Но почему никто мне об этом не написал? — спросила она. — Если бы я знала! Но вы-то сами, если ваш дядя серьезно болен, почему вы не рядом с ним? Как случилось, что вы здесь, в Эбербахе?

— Я не покидал его, — возразил Лотарио, — пока его жизнь была в опасности. А потом… у меня были важные причины, чтобы уехать из Парижа.

— Какие именно?

— Эти причины не могут быть вам интересны.

— Откуда вы знаете? — сказала она. — Ваши печали и радости трогают меня больше, чем вы думаете. Вас гнетет печаль, я читаю это на вашем лице. Если это не тайна, угрожающая чьей-нибудь чести, откройтесь мне. Вы меня не знаете, но зато я знаю вас. И может статься, могу сделать для вас больше, чем вы предполагаете.

— О сударыня! — воскликнул Лотарио. — Вам нет нужды говорить мне все это. Я и без того чувствую, что душа моя тянется к вам. Когда мы с вами встретились впервые и вы заговорили со мной, при одном звуке вашего голоса в моем сердце отозвались все струны расположения к вам.

— Отлично! Так отчего же вы страдаете, вы, такой молодой, богатый, вы, которому обеспечены все прелести и весь блеск светской жизни? Чего вам не хватает? Ну же, говорите!

— Мне не хватает того, без чего все прочее не имеет никакой цены. Я люблю женщину, но она меня не любит.

— Увы! — прошептала Олимпия.

— Вот что со мной, — продолжал Лотарио. — Нет ничего проще, обычнее. Однажды я мельком увидел девушку, показавшуюся мне очаровательной. Я ее подстерег, последовал за ней, она заполнила все мое сердце, все помыслы, я думал о ней целыми днями и ночи напролет видел ее в снах. А потом, когда я захотел протянуть руки к моей мечте, поймать сияющее видение, озарявшее для меня мое грядущее, все погибло. Теперь для меня в жизни не осталось ничего. Когда мои глаза встречали ее взгляд, я надеялся увидеть в нем хоть искру сочувствия, думал, что движения моей души найдут в ней отклик, что биение моего сердца эхом отзовется в ее груди. Самообман, бред, безумие! Она принадлежит другому. Она обещала стать его женой! Тогда я понял, что это сильнее меня. Оставаться подле нее, видеть ее каждый день, когда надежды больше не осталось, растравлять свое отчаяние, без конца изображая дружескую и братскую непринужденность — я не мог больше выносить эту пытку. Из Парижа в Вену, из Вены в Берлин, из Берлина сюда я бежал, спасаясь от этой любви, но она следовала за мной повсюду. Я не могу оставаться на одном месте. Вы были правы, я повинен в неблагодарности к графу фон Эбербаху. Он был так добр ко мне, так отечески нежен, а я бросил его на попечение посторонних. Но, видите ли, я бы там умер или натворил глупостей. Лучше было уехать. Я дождался, когда у врачей не осталось серьезных опасений, и сбежал. Через два-три дня дядя узнает все, и я уверен, что он меня простит. Я написал ему из Берлина в день моего отъезда. Он узнает, почему я оставил Париж. Он поймет, что я не мог поступить иначе. Я все ему рассказал. Он убедится, что не равнодушие или неблагодарность заставили меня уехать. Теперь, когда я ему открылся, мне стало немного легче, и я попробую снова поселиться вместе с ним. Надеюсь, что он будет в особняке один и я больше не встречу там той, от которой бежал.

— Бедное дитя! — сказала Олимпия. — Мы еще поговорим, когда вернемся в Париж. Может быть, найдется средство, чтобы все уладить.

В эту минуту они находились в маленькой гостиной Христианы.

Олимпии хотелось переменить разговор, чтобы отвлечь Лотарио от грустных мыслей.

— Смотрите-ка! — заметила она, показывая на место, откуда Лотарио снял портрет своей матери. — Мне помнится, здесь висел портрет?

— Да, — сказал Лотарио. — Я его убрал.

— Портрет женщины, не так ли? Он мне запомнился, — продолжала она. — И где же он теперь?

— В моей комнате, — отвечал Лотарио. — О, дело тут не в живописи, в смысле искусства он не имеет никакой ценности. Но это портрет моей матери и, как мне говорили, сходство поразительное. А теперь, да простит меня моя покойная мать, я дорожу им не только в память о ней. Этот портрет, сударыня, похож не только на мою мать. Есть странная связь между той, что когда-то так любила меня, и той, которую я так люблю теперь.