Висенте Бласко Ибаньес - В поисках Великого хана

Зрелище этого морского рая пробудило в сердцах молодых людей новые желания и порывы. Хотя, пробираясь по таинственному зеленому лесу, они и прижимались друг к другу, но рокочущая пустынность деревьев, голоса птиц и своды, вознесенные над их головами растениями, настолько ошеломили их, что они совсем не думали о себе и за все время обменялись лишь одним-единственным поцелуем. Все их внимание было направлено только на явления внешнего мира. Восхищаясь окружающей природой, они в то же время вынуждены были следить за ней. Благоразумие побуждало их держаться неизменно настороже, быть готовыми встретить опасности, казалось на каждом шагу подстерегавшие их в этих таинственных и глухих лесных чащах, запрещало впадать в беспечность, бессильную перед лицом неожиданности.

Но здесь на самом берегу моря, чувствуя себя снова бодрыми и доверчивыми, они потянулись друг к другу. Усевшись на песок за камнем, служившим им и укрытием и, вместе с тем, как бы спинкой кресла, они принялись целоваться, предварительно осмотревшись кругом и не обнаружив ничего подозрительного.

И целуясь тут, по соседству с водой, они впервые осознали по-настоящему, насколько они опустились и в какой грязи живут на протяжении уже многих недель.

Фернандо, смело плававший в Гвадалкивире, не раз прыгал за борт вместе с юнгами и корабельными слугами флагманского корабля, чтобы, развлекаясь купанием и море, разгонять скуку плавания в те дни и часы, когда «Санта Мария», остановленная внезапным безветрием, замирала посреди океана. Лусеро же не имела возможности освежать свое тело иначе, как обливаясь тайком, чтобы никто не мог заподозрить ее настоящий пол, в своей каморке на кормовой башне.

Здесь, однако, бодрящая свежесть утра и вечная молодость моря, цвета которого напоминали окраску огромных хвостов королевских павлинов — золото с одной сто-: роны, синева индиго с другой, нежные тона лепестка розы, зеленые — изумруда, белые — жемчуга на остальной его отливающей перламутром поверхности, — все это заставило молодых людей устыдиться своего грязного матросского платья и ощутить настоятельную потребность поскорее сбросить с себя эту оболочку, навязанную цивилизацией.

Они ощутили, кроме того, потребность увидеть себя нагими, какими были люди в раю, какими были индейцы, увидеть себя нагими посреди невинной, щедрой и по-детски чистой природы, такой, какая существовала в древнейшие времена, до первородного греха библейской легенды.

Стремительный и живой, Фернандо, став лицом к морю, в одно мгновение сбросил с себя одежду и, спрыгнув вниз головой с вершины скалы, очутился в воде. Через мгновение, фыркая, как молодой тритон, он вынырнул и, отжав рукой мокрые волосы, быстро поплыл саженками, бороздя грудью воду и оставляя на ее поверхности морщинистый след, тянувшийся у него за спиной.

— Сюда! Сюда! — звал он Лусеро. — Вода просто горячая! Настоящая мавританская баня!

Паж адмирала, боязливо озираясь по сторонам, стал нерешительно раздеваться. Эта еврейская девушка была тоньше и худощавее своего возлюбленного: она обладала гибкостью стана, встречающейся, пожалуй, лишь у представительниц ее расы, порождающей как женщин исключительной тучности, так и до того хрупких, что хрупкость их кажется несовместимой с требованиями жизни.

Но слабый и тщедушный мальчик, худоба которого подчеркивалась напяленной на него мужской одеждой, обнажаясь, становился совсем другим. На груди тоненького, как тростинка, пажа Лусеро обозначались рождающиеся выпуклости двух белых и упругих бутонов плоти, а когда он стащил с себя штаны и чулки, то оказалось, что у него стройные и длинные ноги и что линии его бедер и непосредственно примыкающих к ним округлостей — нежные и мягкие, несовместимые с мужским сложением и разоблачающие обман, поддерживаемый нарядом.

Трепеща поэтому при мысли о том, что ее могут застигнуть нагой, Лусеро, едва успев сбросить с себя белье, поторопилась последовать примеру Куэваса. Впрочем, она не спрыгнула в воду вниз головою, как он, но, выйдя из-за утеса, служившего ей, пока она раздевалась, своего рода ширмой, и пробежав несколько шагов по песку, вошла в море и направилась прямо туда, где ее дожидался Фернандо.

Поплыв, она стала громкими криками выражать свой восторг, но уже через мгновение, обнаружив, что не достает ногами дна, закричала испуганно и озабоченно. Уцепившись за крепкие плечи Фернандо и обхватив его шею, словно собираясь поцеловать в губы, она предоставила юноше, обучавшему ее искусству без боязни держаться на воде, поддерживать ее тело.

Они провели около часа, плескаясь в этом озере, становившемся все спокойнее и прозрачнее. Солнце все поднималось, хотя оно и не дошло еще до зенита, и его косые лучи все ярче и ярче заливали недвижные воды своим золотистым сиянием. Теплая и ласковая вода позволила молодым людям продлить свое пребывание в этом крошечном внутреннем море, напоминавшем богатством скрытой в нем жизни и живительной теплотой море первых веков существования человека на земле.

Наконец они вышли на берег, и Лусеро, освоившись со своей наготой и не обнаруживая ни тени смущения, зашагала по пляжу с такой же непринужденностью, как индианки, которых она накануне видела.

— Хочу есть, ужасно хочу! — сказала она. О том же думал и Фернандо, и, направляемые инстинктом, они миновали прибрежный песок и, ступая по поросшей мхом почве, дошли до группы деревьев, теснившихся на опушке ближнего леса.

Тут они с юношескою жадностью набросились на какие-то плоды цвета блеклого золота, названия которых они не знали. После этого, распластавшись ничком на чемле, они принялись, словно зверюшки, пить воду быстрого ручейка, вытекавшего, быть может, из какой-нибудь лужи в глубине леса, но прозрачного и говорливого и терявшегося, не достигая моря, где-то в песке.

И видя свои рты, носы и глаза в этой неиссякаемой, утолявшей их жажду струе, они оба заливались веселым, раскатистым смехом. Они ощущали, как в них просыпаются души далеких, доисторических предков. Их наивность и юность видели в этой жизни на лоне природы некое совершенное состояние человека. В лесу были плоды, чтобы насытить их голод, и вода, чтобы утолить жажду. И тропическое море, захоти они этого, одело бы их, облачив в теплую хрустальную тунику, украшенную раковинами-жемчужницами и золотистыми рыбами, всегда беспокойными и норовящими поскорей скрыться с глаз. Чего еще могли они пожелать?

Утолив голод и жажду, они с презрением и досадой вспомнили о своем платье, этой принадлежности цивилизации; грубое, пропитанное выделениями человеческой плоти, оно ожидало их под скалой — ливрея нищеты и притворства, которую им волей-неволей придется снова на себя надеть.