Бернард Корнуэлл - Враг Шарпа

Несуразный полковник вдруг остановился в полупоклоне и уставился на Шарпа. Лицо его дернулось, раздался смешок, а губы расплылись в ухмылке:

– Шарпи! Привет, Шарпи!

Из угла рта потекла струйка слюны, оборвавшаяся после очередного спазма.

Шарп медленно повернулся к Харперу:

– Не стрелять, сержант.

– Не буду, сэр, – голос Харпера был полон ненависти. – Пока не буду, сэр.

– Сэр! Сэр! Сэр! – человек с желтым лицом, называвший себя полковником, расхохотался и вытянулся в струнку. – Никаких сэров здесь нет. Никаких чертовых сэров и никаких чертовых милордов! – он снова расхохотался, нагло и пронзительно.

Шарп почти ждал этого и подозревал, что Харпер тоже этого ждал, но ни тот, ни другой не дрогнули. Шарп надеялся, что этот человек давно мертв, хотя сам он и уверял, что убить его нельзя. В солнечном свете, залившем клуатр, перед ними стоял, заливая слюной мундир, бывший сержант Обадия Хэйксвилл. Хэйксвилл.

Обадия Хэйксвилл. Сержант, завербовавший Шарпа в армию. Человек, из-за которого Шарпа высекли на пыльной площади Богом забытого селения в Индии. Хэйксвилл.

Человек, из-за которого в этом году высекли и Харпера. Тот, кто пытался изнасиловать Терезу, жену Шарпа, кто держал заточенный байонет у горла маленькой дочери Шарпа, Антонии. Обадия Хэйксвилл.

Голова на длинной шее судорожно дернулась. Дорожка слюны сбежала изо рта на мундир. Он отхаркался, сплюнул и начал раскачиваться из стороны в сторону. Это был человек, которого нельзя убить.

В двенадцать лет он был повешен – как объявили, за кражу овцы, на самом же деле, из-за того, что сельский священник, чьей дочери пытался домогаться Хэйксвилл, предпочел не смешивать репутацию своего ребенка с грязью. Мировой судья был этому только рад.

Он был самым младшим из приговоренных к повешению в тот день. Палач, желая порадовать многочисленных зрителей, не стал дергать жертв за ноги, чтобы сломать им шею: пусть сдохнут медленно, раскачиваясь в петлях и удавливая себя до смерти сами, пусть толпа смакует каждый хрип, каждое судорожное движение. Он заводил собравшихся, предлагая дернуть повешенного за ноги и реагируя в зависимости от положительного или отрицательного ответа публики. Никому не было дела до хилого парнишки на краю виселицы. Хэйксвилл повис, симулируя смерть, даже почти провалился во тьму, но перед тем, как наступил конец, небеса разверзлись.

Улица, где находилась тюрьма, вдруг оказалась затоплена ливнем, молния ударила прямо во флюгер на шпиле церкви – и широкая рыночная площадь опустела: мужчины, женщины и дети разбежались в поисках укрытия. Никто не видел, как дядя Хэйксвилла разрезал веревку и снял тщедушное тело, а если и видел, посчитал, что парнишка умер, и тело его продали доктору, любителю поковыряться в свежих трупах. Но дядя унес Обадию в переулок, привел в сознание и приказал уходить навсегда. Хэйксвиллу оставалось только повиноваться.

С того дня у него начались спазмы, не прекратившиеся за тридцать лет. Хэйксвилл открыл для себя армию, идеальное прибежище для таких, как он. Будучи рядовым, он усвоил простую науку выживания. Для старших по званию, для офицеров Хэйксвилл стал идеальным солдатом, дотошным во всем, что касается обязанностей и долга, – и это сделало его сержантом. Офицер, в подчинении которого находился сержант Хэйксвилл, мог не беспокоиться о дисциплине во вверенном ему подразделении: Хэйксвилл терроризировал свои роты, добиваясь полного повиновения. А за освобождение от тирании уродливый сержант брал свою цену – деньгами, выпивкой или женщинами. Он не уставал удивляться, на что готова пойти замужняя женщина, чтобы спасти своего солдатика от порки. Вся его жизнь теперь была посвящена мести судьбе, сделавшей его ужасным, никем не любимым существом, презираемым сослуживцами и полезным только для старших по званию.

Но судьба не только била Обадию Хэйксвилла – она могла быть и благосклонной. Именно благодаря улыбке судьбы он обманул смерть. Не так мало людей, мужчин и женщин, смогли пережить повешение: выживали многие. Некоторые больницы даже вычитали стоимость ухода за выжившими из платы, получаемой кладбищенскими ворами, снабжавшими их свежими трупами прямо с виселиц. Но сам Хэйксвилл считал себя единственным: он обвел вокруг пальца саму смерть, теперь его нельзя убить. Он никого не боялся: боль – пустяк, но убить его нельзя, это доказано не один раз на полях сражений и в темных переулках. Он – любимое дитя смерти.

И вот он здесь, у Господних Врат, ближайший помощник Пот-о-Фе. Он дезертировал из роты Шарпа в апреле: тщательно соблюдаемые законы выживания в армии рассыпались в прах перед страстью к Терезе. Кроме того, ему угрожали трибунал и казнь за убийство друга Шарпа, капитана Роберта Ноулза – так что Хэйксвилл предпочел раствориться в кроваво-черном мраке, которым завершилась осада Бадахоса. Сюда, в Адрадос, он явился с другими отчаявшимися дезертирами, готовыми потворствовать его злобному безумию и следовать за его темными страстями.

– Приятно, да? – хохотал Хэйксвилл в лицо Шарпу. – Придется называть меня «сэр»! Я теперь полковник! – Пот-о-Фе с улыбкой наблюдал за этой сценой. Лицо Хэйксвилла снова свело спазмом. – Не хочешь отсалютовать, а? – он сдернул свою двууголку, и поседевшие волосы жирными паклями повисли по сторонам желтого лица; голубые глаза на разъяренном лице остекленели. – И чертова ирландца притащил! Скотина, рожденная в свинарнике! Чертово ирландское дерьмо!

Харпер пытался хранить молчание, но ирландская гордость прорвалась-таки наружу:

– Как поживает твоя мамаша-сифилитичка, Хэйксвилл?

За всю жизнь Хэйксвилл любил только одного человека – свою мать. Он не знал ее, ни разу ее не видел с тех пор, как ему исполнилось двенадцать, – но он любил ее. Он давно позабыл, как она била его, забыл, как он плакал ребенком, не в состоянии справиться с ее яростью, – помнил только, что она послала своего брата вынуть малыша Обадию из петли, и это было единственным в его мире поступком любящего человека. Матери священны. Харпер рассмеялся, и Хэйксвилл, громко вопя от ярости, рванулся к нему, нащупывая на боку рукоять непривычной сабли.

Все застыли, пораженные масштабом ненависти, прозвучавшей в этом вопле. Эхо еще не затихло в арках клуатра, а толстяк уже налетел на Харпера.

Но сержант был абсолютно спокоен. Он опустил взведенный курок ружья, перевернул его и со всей силы впечатал окованный медью приклад в брюхо Хэйксвилла, затем отступил на шаг и лягнул того в бок.

Мушкеты в руках людей Пот-о-Фе взлетели к плечам, защелкали взводимые курки. Шарп упал на колено и направил ствол винтовки прямо между глаз Пот-о-Фе.